Редакторка «Сегодня» поговорила с Татьяной Лазаревой — артисткой, телеведущей и автором общественных проектов — о том, как меняется ее жизнь и творчество после эмиграции, о взрослении, ответственности и свободе. В разговоре — второй сезон ее документального проекта о подростках «Где я?», о том, почему она считает этот возраст самым важным и недооцененным, как работает команда и строится контакт с детьми и их родителями, какие ошибки они уже пережили и какие открытия они сделали.
Мы обсудили, как подростки-эмигранты адаптируются к новым странам, как меняются их семьи и почему по мнению Лазаревой именно этот возраст станет двигателем будущих перемен. Она рассказала о собственных наблюдениях за интеграцией, о страхах, уязвимости и огромном потенциале подростков, которые переживают взросление на фоне войны и эмиграции.
Кроме того, Татьяна откровенно говорит о своей жизни за границей, об ощущении перемен, о внутреннем росте, о том, что такое зрелость и зачем учиться беречь собственные силы. Мы обсудили и ее театральный опыт с Иваном Вырыпаевым, проект «Тополиный пух», который неожиданно стал для нее новым творческим поворотом.
Наконец, в разговоре мы коснулись и недавней волны обсуждения вокруг Лазаревой — ее письма, опубликованного в начале октября, написанного в ответ на заочный приговор на родине. В «Письме Татьяны» она в ироничной, стихотворной форме размышляет о страхе, свободе, справедливости и о том, каково это — оставаться собой, когда твое имя превращают в странный, хоть и смешной, безумный ярлык.
Я бы хотела начать с вашего проекта для подростков и детей, очень хотела бы о нем поговорить. Тем более сейчас вы запустили новый сезон. Расскажите, что изменилось во втором сезоне по сравнению с первым, что вы поняли, что захотели пересмотреть, какие изменения произошли?
— Это все же условное деление на сезоны. Первый, так называемый, сезон — это четыре фильма, снятых под ярким впечатлением тех изменений, которые произошли после полномасштабного вторжения. Мы начали снимать в 23-м году, уже не в 22-м, конечно, но в начале 23-го, когда все еще было очень живо, и переезд тоже еще оставался живым и болезненным опытом.
Со временем стало понятно, что это не деление на сезоны, как «было так, стало так». Все происходит плавно. И стало ясно, что мы уходим от этой болевой точки — отъезда, неожиданных резких перемен. И вдруг стало понятно, что тема подростков — сама по себе отдельная, интересная. Она не слишком заметна, не на виду, но важная.
Я пыталась объяснить себе, почему. Возможно, раньше подростковый возраст был короче просто по времени. А сейчас — это период долгого принятия изменений в себе. Это длительный процесс. Поэтому он интересен — раньше это было два-три года, перебесился, и все. А сейчас это занимает уже не два года. Сейчас подростками считают людей и даже после восемнадцати. Это очень интересный возраст и очень интересные люди.
То, что происходит внутри нашего проекта, — это внутреннее изменение. Все больше интереса именно к ним. Мне кажется, что этот вопрос длинного взросления очень важен. Особенно сейчас, когда мы понимаем, что это люди, проходящие длинный путь параллельно с тяжелым историческим отрезком. Они вырастут другими. Они будут принимать решения в этом мире. Поэтому проект сильно расширился.
У нас куча параллельных направлений: есть поддерживающий проект в Инстаграме, где мы стараемся идти в ногу с молодежными трендами, есть сообщество русскоязычных подростков-эмигрантов в Телеграме — там нет взрослых вообще — и это дико интересно, там такая активность!
Еще одна форма — офлайн-встречи подростков и взрослых. Сидит пятнадцать подростков и пятнадцать взрослых. Я вбрасываю тему — то от детей, то от взрослых — и мы обсуждаем. Это ужасно интересно. Я попробовала это в Таллине во время съемок, теперь хочу сделать в Барселоне. Возможно, это перерастет в видеоформат. Там происходит что-то крайне интересное — столкновение старого и нового. Родители, казалось бы, продвинутые, а дети им: «Вы что?! Все не так вообще!». Это потрясающе.
Я думаю и о поддержке родителей. Им очень нужна поддержка, потому что подростковый возраст детей — это в сегодняшней реальности очень сложный и долгий период. Молодым людям очень нужно внимание и советы от старших, а родители не понимают, что делать, хотя очень хотят помочь. Даже чувствующие, внимательные родители не понимают. Мы мечтаем сделать для них «выдохные» встречи, где они смогут увидеть, что не одни.
Еще хочу делать фестиваль — однодневный — вроде лунапарка, куда родители приходят с детьми и вместе играют, общаются, варятся в одном пространстве. Эта тема началась с видеофильмов. Сейчас все продолжается из-за огромного интереса.
Можете вспомнить, как именно пришла идея и почему решили, что это нужно делать именно сейчас?
— Это случилось, понятно, почему. У меня много друзей помладше, и мои дети были подростками, когда началась война. Многие уехали из России. Мы заметили, как тяжело подросткам. В кругу друзей обсуждали: стало больше тревожных состояний, депрессий, селфхарма, попыток суицида даже. Это признаки, что с ребенком что-то не так.
Я стала думать, что происходит. Телевизионное прошлое у меня осталось, новой профессии не появилось. Мое телевизионное прошлое закончилось на передаче «Это мой ребенок» — про отношения родителей и детей. Мне очень жаль, что таких передач сейчас нет, и, боюсь, не будет долго.
Тогда я понимала: с маленькими детьми все понятно — они зависят от взрослых. Но я не могу влиять на взрослых. Значит, детям не помогу. А есть возраст, когда начинается разрыв с родителями. И я тогда думала: интересно, что бы можно было предложить подросткам? Тогда все это закрылось, но идея вернулась вот в таком виде.
Какие основные инструменты (психологические, художественные) вы используете в проекте?
— Я не скажу, что это инструменты, а тут главное — внимание и интерес. Это то, чего им катастрофически не хватает.
Родители уходят из позиции главных людей, и на их место никто не приходит. Сверстники — да, но это не то. Если повезло, и родители в детстве включали ребенка в круг своих друзей — хорошо. А если нет, то ребенку трудно найти значимого взрослого вместо родителей.
Сейчас мир другой. Раньше в шестнадцать лет уже были взрослыми, отвечали за себя. А теперь вызовов столько, что молодые люди не успевают справиться. Для того чтобы понять этот сложный мир, который на них обрушился, им необходимо гораздо больше внимания и помощи от взрослых. Они сами стали сложнее, и взрослые часто боятся смотреть: «Лучше не вникать, перебесятся». Нет, не перебесятся. Нужно вникать, смотреть, во что они играют, чем живут, быть рядом. Это большой труд, не все родители в сложившихся у них сложных ситуациях в связи с переездом оказались к нему готовы. Нас этому и не учили.
Есть ли особенности в том, как вы выстраиваете контакт с ребятами на съемках? Бывают ли неудачи?
— Совсем неудач не было, но бывало по-разному. Один лайфхак мы нашли — стали знакомить ребят заранее.
Раньше они встречались уже на площадке, и это был лишний стресс. Теперь перед съемками я провожу встречу подростков и родителей. Они между собой не связаны, но мы приглашаем всех, и они видятся. А потом на съемках уже: «О, привет! Мы виделись!» — и это прекрасно.
Была одна история в первом сезоне. Снимались и русские, и украинцы. Один мальчик из России отказался прийти на второй день (мы снимаем два дня, а потом монтируем в один). Взрослая часть команды тогда поддержала девочку-украинку, а мальчика немного покритиковала. Потом выяснилось, что он из семьи военного. Он разумеется поделился этим столкновением после первого дня съемок с родителями, и они встревожились. Это была наша ошибка. Мы больше так не делаем: не обсуждаем, не становимся на чью-то сторону. Опыт, сын ошибок трудных.
Как проходит отбор ребят?
— Это большой продакшн, сложный процесс. Мы выбираем тему, город. Должно совпасть много факторов. В первом сезоне было сложно — проект тогда еще никто не видел. Сейчас проще: объявляем, и сразу поток заявок.
Редактор, режиссер и продюсер общаются с детьми, отбирают тех, кто интересен. Смотрят, как они говорят, какая у них история. Важно, чтобы были мальчики и девочки, представители разных стран. Готовиться начинаем за месяц до съемок. Снимаем три дня, потом долгий монтаж.
Есть ли принцип выбора темы?
— Когда-то у нас был большой брейншторм, придумали много тем, которые, как нам казалось, им интересны. Потом оказывалось — нет.
Например, Париж. Казалось, тема — свобода, смелое проявление себя, например, в одежде. А выяснилось, что в Париже сейчас не так просто одеваться, как хочешь. Мы поняли, что если выйдем с детьми в вызывающих костюмах, можем получить неприятную реакцию. Мы отвечаем за безопасность.
Потом в этом же выпуске был эпизод, где ребята писали плакаты. Мы снимали у памятника на площади Революции, где проходят протесты. Отсняли все, люди подходили, читали, спрашивали — все отлично.
А в три часа началась мощная пропалестинская акция. Мы не знали, что она будет и, конечно, перекрестились, что успели все отснять до ее начала. Ответственность в этом проекте большая.
А как у вас складываются отношения с родителями участников?
— Я себя полностью изолировала от общения с родителями изначально. С ними подписывают бумаги, потому что дети несовершеннолетние, с ними общаются редактор и продюсер. На кастинги меня тоже нет — я знакомлюсь с детьми на площадке. Мне про них собирают профайлы: кто они, откуда, какие вопросы можно задать. Но с родителями я точно не общаюсь. После съемок, конечно, подходят, благодарят, фотографируются, но в процессе — нет. Это не моя задача.
У вас уже накопился опыт взаимодействия с подростками-эмигрантами. Чувствуете ли вы в них растущий потенциал интеграции в новые страны, где они живут? Или наоборот становится тяжелее?
— Очень интересный вопрос, на самом деле. Уже четвертый год идет война, а снимать мы начали в начале 2023-го. Жизнь меняется, время быстро летит.
И было много случаев, когда подростки, видя, что они зависят от взрослых людей, которых взяли и перевезли, — ведь они, как правило, не хотели уезжать, — вдруг начинали понимать, что родители пришли в себя. Это произошло где-то после второго года войны. Родители, которые уехали в панике, нашли работу, жилье, немного успокоились.
А дети все это время жили в панике. Им было плохо, страшно, больно. Некуда было обратиться за помощью — родители не очень-то могли им помочь. А потом вдруг: один случай, второй, третий, когда подростки говорили: «Я возвращаюсь». Они видели, что родители окрепли, и хотели вернуться.
Некоторые приезжали на каникулы, но мы предупреждаем родителей и подростков: если они едут в Россию, важно понимать риски. Потому что если кто-то увидит, что они снимались у человека, которого российские власти считают «оправдывающим терроризм», могут быть последствия. Мы честно все проговариваем. Если боятся — лучше не сниматься.
А потом, когда они возвращаются, видят, что жизнь там другая, и понимают, что не хотят туда окончательно. Это долгий процесс, но в какой-то момент им становится очевидно: конечно, они будут интегрироваться. Они видят разницу и понимают, какая жизнь их ждет впереди там и тут.
Возможно, позже, уже взрослыми, они захотят вернуться — не чтобы «найти потерянное», а чтобы закрыть свои «гештальты», завершить внутренние истории. Я знаю такие примеры. Дети друзей учились и работали в Англии, а потом возвращались. Мы вправе жить, где хотим. Но интеграция подростков идет быстрее и глубже, чем у взрослых.
Если бы вы могли свести замысел проекта в одну короткую формулу, как бы это звучало?
— Обратить внимание. Просто обратить внимание взрослых на этот возраст. Я даже шучу иногда: если ты взрослый, идешь по улице и видишь подростка — обними его и возьми с собой.
Израильский проект «Дикие прогулки» [теперь The Walks], кстати, был одним из вдохновляющих. Я познакомилась с ребятами в самом начале войны, еще до израильской. Они увидели потерянных подростков на улице и сказали: «Вы что, потерялись?» — «Да». — «Пойдемте».
То есть как получается — идешь по улице, видишь потерянного подростка, подойди, обними, покорми, приложи помощь и покажи ему, что рядом с ним есть взрослый человек. Просто рядом, да. И это большое вовлечение, это большой труд, это большое внимание.
Если ты готов к этому, то будь добр, не предавай потом.
Теперь немного про ваш опыт жизни за границей. Как он вам дается? Какие открытия вы совершили за три с половиной года?
— Мне прекрасно живется. Я, конечно же, не связываю это с продолжением войны, скорее с тем, что я очень меняюсь.
Я пережила многое в своей жизни. Изменения — это всегда через боль. По крайней мере, через боль утраты прежней жизни. Но это рост. Изменения происходят и в мире, и во мне. Я вижу, как двигаюсь вперед, становлюсь все более защищенной, уверенной.
Я не связываю это с конкретной страной. Я вообще не чувствую причастности к Испании. Просто здесь у меня вид на жительство, дом, где я много лет жила с семьей. Хотя я его снимаю, своего жилья у меня нигде нет.
Но собой я довольна. И я замечаю, что это не всем нравится вокруг. Когда человек меняется осознанно, это не всем приятно. «Какая-то другая стала». Ну да, другая. Не хотите видеть меня такой — не смотрите.
Есть ли ощущение, в какую сторону вы бы хотели двигаться дальше — экзистенциально, географически?
— Я не понимаю, чего конкретно хочу, но абсолютно точно не собираюсь останавливаться. Я не знаю, куда меня вынесет, но чувствую в себе много сил. И это странно — ведь к шестидесяти годам обычно уже сил меньше. А у меня наоборот — огромное желание сделать еще больше.
Испания меня не держит. Сейчас люди вообще спокойнее относятся к тому, что можно жить там, где нравится. Не обязательно «где родился — там пригодился». Нет. Я не хотела бы жить в Сибири и пригождаться там, особенно зная, что именно в сибирской тюрьме мне предстоит побывать, если я решу вернуться.
Мне хочется пожить во Франции, потому что я говорю по-французски. Это лишнее напряжение — жить в стране, где не знаешь языка. Испанский я не выучила, но теперь с переводчиками проще. Я не интегрируюсь в испанскую жизнь. Язык мой — русский. Я реализуюсь на русском, среди русскоязычных людей.
С возрастом понимаешь, что силы уходят на фоновые мелочи: даже невозможность объясниться на языке отнимает энергию.
Я научилась отслеживать, куда уходят силы впустую, и обрезать это. Не тратить энергию на ненужных людей, на эмоции, которые можно не проживать.
У меня есть проект, на который я хочу тратить силы — подростковый. Мне это важно, интересно. Я фокусируюсь на этом и стараюсь не распыляться.
Расскажите, как получилось, что вы стали делать «Тополиный пух» [совместный проект Татьяны с Иваном Вырыпаевым]?
— Я не могла понять, как это вышло. Вырыпаев — человек большой, известный. Мы один раз пересеклись на вечеринке, он показался мне симпатичным. Почему он вдруг предложил это мне — я не поняла.
Сначала это была читка на нескольких человек, потом он оставил только меня. Я еще больше растерялась. Там были выдающиеся актеры, а я — не актриса, самозванка.
Но оказалось интересно. Он впечатлил меня своим азартом. Теперь я рада, что согласилась.
Мы с ним, в общем, совпадаем очень сильно, в том числе во взаимном пиетете. Мы с ним учимся друг у друга: я у него, он у меня.
То есть вот эти два показа, которые были — в Варшаве и вот в Черногории [в рамках форума «СловоНово»], — очень интересными получились. Это уроки для меня. И я очень благодарна за это.
Задевает ли вас то, что про вас думают и говорят, и то, какие уголовные дела навешивают на вас на нашей общей родине?
— Нет. Уголовные дела уже не задевают. Это стало ненормальной нормой. Если бы это происходило только со мной — да, было бы странно. А сейчас таких, как я, много.
И вообще слово «справедливость» — мое самое нелюбимое. Нет никакой справедливости уже.
Меня вот другое задевает — почему и когда на меня навесили ярлык «алкоголичка». Вот это действительно обидно. Почему, например, Парфенов или Макаревич, которые постоянно занимаются и интересуются вином, не алкоголики, а я — да? Это прям нечестно, я считаю, надо бы на российские СМИ в суд подать что ли... Да, понятно, что все в молодости выпивали и веселились, но у меня, к счастью, с этим никогда не было проблем.
Мне, кстати, повезло: наша молодость пришлась на время, когда наркотиков еще не было в таком количестве. В этом смысле я человек девственный. Я только траву когда-то попробовала, и то мне не понравилось. То есть, если выбирать, я выберу алкоголь, но не потому, что тянет!
Вот сейчас с этим письмом… В начале октября 2025 года Татьяна Лазарева опубликовала стихотворное обращение-письмо, где прокомментировала свой заочный приговор и ситуацию с уголовным делом. В письме она описывает ее второй приговор, формулировку «заочно», рассуждает о несостоятельности российского законодательства. Пишут: «Татьяна, конечно, всех взбудоражила». Ты видела, да? И это было так удачно выпущено к выходу второго сезона «Где я?». Но и там пишут: «Спившаяся».
Ну как — спившаяся? Почему? Вы что, не видели, черт, спившихся людей? Посмотрите на генерала Гурулева! Я ничего не имею против, не осуждаю. Пьет человек и пьет, сейчас очень многие этим спасаются от действительности. Но мне-то от действительности спасаться не нужно. А генерал Гурулев со мной одного года! Ну мы же выглядим немного по-разному, правда? И почему при этом я — алкоголичка, а он — бодрый боевой генерал!
Не знаю, правда, боевой или холостой, не уточняла. Но все это, конечно, очень обидно. Минутка жалости к себе в конце, уж извините.