Сегодня в Израиле, где живут миллионы выходцев из бывшего СССР, Новый год остается особым праздником для "русских" израильтян. Для людей, родившихся в Советском Союзе, это была единственная теплая, домашняя и чудесная отдушина на фоне тягостной атмосферы идеологических праздников вроде 7 ноября или 1 мая, с их парадами, лозунгами и обязательным энтузиазмом. Новый год позволял собраться семьей, поставить елку, дождаться Деда Мороза и почувствовать магию нормальности в мире, где все остальное было пропитано пропагандой. Именно поэтому выходцы из СССР несут этот ритуал с собой в Израиль, вызывая недоумение у традиционных евреев: почему «русские» отмечают что-то похожее на Рождество или Сильвестр?
Аналогичные процессы происходят в Иране — Исламской республике, где везде насаждается ислам, такой же пресный и лицемерный, как коммунизм в брежневскую эпоху. Куда «убегают» иранцы от этой тотальной идеологии? В древние, доисламские обычаи, корни которых уходят в астрономические циклы природы. После исламской революции 1979 года при аятолле Хомейни, открыто презиравшем такие традиции, власти пытались ограничить или даже запретить Ноуруз — иранский Новый год на весеннее равноденствие, — отменяя публичные празднования под различными предлогами. Однако они быстро поняли, что это невозможно: Ноуруз слишком глубоко укоренен в культуре. Поэтому его просто исламизировали, добавив религиозные элементы.
А на этой неделе, 20–21 декабря 2025 года, иранцы по всему миру отмечали Шаб-е Ялда — самую длинную ночь года, зимнее солнцестояние. Это астрономический момент, когда тьма достигает пика, но именно с него дни начинают удлиняться, а свет постепенно возвращается, символизируя циклы возрождения в природе.
Как празднуют Шаб-е Ялда?
Представьте типичный ялда-стол: скатерть-софре расстилается на полу или низком столе, вокруг — подушки и одеяла для уюта (в старые времена — под корси, низким столиком с обогревателем снизу). Центр композиции — красные фрукты, символизирующие рассвет и жизненную силу. Главные герои — гранаты (анар): их рубиновые зерна ассоциируются с плодородием, кровью жизни и сиянием солнца. Рядом — арбузы (хендеване), чудом сохраненные с лета или специально выращенные: их сочная мякоть напоминает о тепле в разгар зимы и, по поверию, защищает от болезней в холодное время. Дополняют картину орехи и сухофрукты — аджил: фисташки, миндаль, грецкие орехи, изюм, инжир, финики — знак изобилия и здоровья.
Неотъемлемая часть — самовар с горячим чаем, ароматным шафраном или кардамоном, и сладости: баклава, рисовые печенья, пудинг с шафраном. Все это едят медленно, растягивая удовольствие на всю ночь: по традиции нужно бодрствовать до утра, чтобы «сломать хребет тьме» и встретить первый луч солнца.
Но Ялда — это не только еда. Это поэзия и разговоры. На столе обязательно лежит «Диван Хафиза» — сборник газелей самого значимого для иранцев поэта XIV века. Есть традиция фаль-е Хафиз (гадание по Хафизу): загадывают желание, открывают книгу наугад, и стихи «отвечают» — дают совет, утешение или предсказание. Старики читают вслух «Шахнаме» Фирдоуси, эпос о героях древнего Ирана, или рассказывают семейные истории, анекдоты, загадки. Молодежь добавляет музыку, песни, смех. В диаспоре — в Лос-Анджелесе, Торонто, Берлине — к этому примешиваются локальные акценты: виртуальные встречи по Zoom, посты в Instagram с хэштегом #YaldaNight, где столы с гранатами и арбузами становятся эстетикой «иранскости».
В Иране же Ялда остается семейным ритуалом: собираются у старших, в доме бабушки или дедушки. Нет официальных парадов или фейерверков — только интимность дома, где можно говорить свободно, шутить, вспоминать. Красный цвет доминирует повсюду: в фруктах, в скатерти, в одежде — как напоминание о грядущем свете.
Сегодня, в 2025 году, когда мир все быстрее меняется, празник Шаб-е Ялда кажется особенно ценным. В Иране и в диаспоре это не просто древний обычай — это пространство, где обыденное становится актом свободы: дом против внешнего мира, стол против лозунгов, тихий разговор против громких проповедей. За гранатами и стихами Хафиза скрывается нечто большее — тихое, но упорное утверждение себя в ночи, которая кажется бесконечной.
Ялда — не праздник, а убежище
В современном Иране Шаб-е Ялда — это уже давно не просто календарная дата или фольклорный пережиток. Праздник превратился в убежище — тихое, теплое пространство, где можно на несколько часов забыть о внешнем мире с его лозунгами, контролем и обязательной идеологией.
Это ощущение знакомо многим, кто жил в тоталитарных системах. Вспомним снова Новый год в позднем СССР: в эпоху Брежнева, когда все публичное пространство было заполнено парадами, плакатами и речами о «морально-политическом единстве», единственным по-настоящему человеческим праздником оставался домашний Новый год. Елка, оливье, шампанское, «Ирония судьбы» по телевизору — ритуалы, которые позволяли почувствовать себя нормальными людьми в ненормальной реальности. Никаких портретов вождей, никаких клятв верности — только семья, смех и надежда на чудо под бой курантов.
В Исламской республике Иран происходит то же самое, только с другим знаком. Официальная идеология — шиитский ислам в революционной интерпретации — пронизывает все: школу, работу, улицу, СМИ. Праздники вроде Ашуры или Дня революции обязательны, эмоционально насыщенны, публичны. А Ялда — противоположность: приватная, светская, восходящая к доисламским корням. Здесь нет места для религиозных проповедей; вместо этого — гранаты, арбузы, чай из самовара и стихи Хафиза.
Иранский социолог Асеф Баяд, автор книги Life as Politics, описывает это как «тихое сопротивление обыденностью». В авторитарных режимах люди не всегда выходят на баррикады — они сопротивляются через повседневность: через семью, еду, юмор, культуру. Выбор провести ночь за чтением Хафиза вместо просмотра обязательной программы по государственному ТВ становится политическим актом — без слов, без риска, но с ясным посылом: «Мы здесь живем своей жизнью».
В Иране это особенно заметно в последние десятилетия. После акций 2009 года, протестов под лозунгом «Женщина, жизнь, свобода» 2022–2023 годов и хронического экономического кризиса государство усилило контроль. А общество ответило усилением именно таких «мягких» практик. Ялда — идеальное убежище: она не требует выхода на улицу (в отличие от Чаршанбе-сури с его кострами, которые давно стали формой уличного протеста), не провоцирует прямой конфликт с властями. Но именно в этой интимности — сила. За закрытыми дверями дома можно говорить о том, о чем на улице опасно. Шутить над тем, над чем публично нельзя. Быть собой.
В диаспоре это убежище приобретает дополнительный слой — ностальгии и идентичности. Иранцы в Лос-Анджелесе (где живет самая большая диаспора, «Тегеранджелес»), Торонто или Лондоне собираются на Ялду не только ради традиции, но и чтобы почувствовать связь с родиной, которую многие покинули из-за того же режима. Здесь стол с гранатами становится маркером «иранскости без Исламской революции» — сугубо культурной принадлежности.
Таким образом, Ялда сегодня — это не просто ночь зимнего солнцестояния. Это островок свободы в море идеологического давления. Как Новый год для советского человека был окном в «нормальную жизнь», так Ялда для иранца — окно в жизнь без масок и лозунгов.
Традиция, которую пришлось заново «собрать»
Шаб-е Ялда — это не непрерывная цепь ритуалов, тянущаяся из глубины веков без разрывов. Это скорее мозаика: древний астрономический мотив, собранный по кусочкам в новое время из литературы, фольклора и осознанного национального нарратива. Корни уходят в глубокую древность — к наблюдениям за солнцестоянием, когда люди отмечали поворот от тьмы к свету. Но в том виде, в каком мы знаем Ялду сегодня — с обязательными гранатами и арбузами как символами, с гаданием по Хафизу и чтением Шахнаме, — она во многом продукт XX века.
До исламского завоевания в VII веке подобные зимние ритуалы существовали, но были локальными и часто связанными с сельским циклом. После арабизации и исламизации многие доисламские обычаи ушли в тень или смешались с новыми. Гранаты и арбузы как «иконы» Ялды стали обязательными не сразу: гранат упоминается в древних текстах как символ плодородия, но его центральная роль усилилась через поэзию — у Хафиза, Саади, где он стал метафорой любви и жизни. Арбуз, сохраненный с лета, — напоминание о солнце посреди зимы — тоже вошел в ритуал через фольклор и литературу. А гадание по «Дивану Хафиза» (фаль-е Хафиз) — это вообще поздняя традиция, популярная с XIX–XX веков, когда Хафиз стал национальным поэтом.
Чтение на Ялду «Шахнаме» Фирдоуси — эпоса о доисламских героях Персии —тоже не древний обычай в строгом смысле. Фирдоуси написал свой труд в X–XI веках, чтобы сохранить персидский язык и идентичность под арабским влиянием, но массовое чтение отрывков именно в эту ночь усилилось позже, как акт культурного сопротивления.
Иранский социолог Эхсан Нараги, автор работ о кризисе идентичности в Иране (включая From Palace to Prison), подчеркивал: многие «национальные традиции», кажущиеся древними и непрерывными, на самом деле были переосмыслены и институционализированы в XX веке. Это ответ на модернизацию, вестернизацию и разрыв поколений. Ялда — классический пример: из культуры образованных элит и литературных упоминаний она превратилась в массовую практику.
В диаспоре этот процесс реконструкции идет еще активнее. Иранцы за рубежом «собирают» традиции по воспоминаниям родителей, фото в Instagram и видео в YouTube. Арбуз на Ялду в Калифорнии может быть импортным, а Хафиз — в электронном приложении, но суть та же: собрать заново то, что режим пытался размыть или запретить.
Ялда — это не «доживший реликт», а живое свидетельство: культура не статична, она собирается заново каждый раз, когда общество нуждается в корнях. В современном Иране и диаспоре эта мозаика становится особенно яркой — потому что в ней не только прошлое, но и тихий протест против настоящего.
Кто и когда «раскрутил» Ялду
Превращение Шаб-е Ялда из локального семейного вечера в общенациональный символ произошло в XX веке, когда Иран активно строил современную национальную идентичность. До этого она оставалась преимущественно практикой городских образованных слоев или отдельных регионов — без единого «бренда» и массового размаха.
Ключевую роль сыграл поздний период династии Пехлеви, особенно при Мохаммаде Реза Шахе (1941–1979). В рамках политики национализма государство сознательно подчеркивало доисламские корни иранской культуры, противопоставляя их арабскому влиянию и религиозному консерватизму. Ялда, наряду с Ноурузом, получила официальную поддержку: ее показывали по телевидению, включали в школьные программы как пример древнего наследия. Телевизионные спецпрограммы с чтением поэзии и демонстрацией традиционных столов стали нормой, делая ночь доступной для всех слоев общества.
Именно тогда Ялда вышла за пределы элитарных кругов и стала маркером «иранскости» — светской, гордой своим прошлым.
После революции 1979 года процесс не остановился, а парадоксально ускорился. Режим, фокусируясь на исламской идентичности, невольно подтолкнул общество к альтернативным символам. Но настоящий бум пришел в 2000–2010-е с развитием спутникового ТВ из диаспоры и социальных сетей. Каналы из «Тегеранджелеса» транслировали яркие Ялда-шоу с музыкой, знаменитостями и роскошными столами — в противовес скромным официальным программам внутри страны.
Instagram и позже TikTok сделали Ялду визуальным феноменом: хэштеги #ShabeYalda и #YaldaNight собирают миллионы постов ежегодно. Фото идеальных столов с гранатами, арбузами и Хафизом стали контентом, который молодежь в Иране копирует, несмотря на фильтры и запреты. В диаспоре это еще и способ сохранить связь: семьи в США или Европе устраивают вечеринки, где традиции смешиваются с местными элементами, но остаются узнаваемыми.
Политолог Мехрзад Боруджерди отмечает: вытесняя доисламские элементы из официальной идеологии, Исламская Республика сама сделала их привлекательными для общества. Чем реже государство упоминало Йалду, тем активнее ее «раскручивали» люди — через ТВ диаспоры, соцсети и личные празднования.
Сегодня Йалда — это уже не элитарный или региональный ритуал. Это массовая практика, усиленная технологиями и эмиграцией, ставшая одним из самых видимых символов культурной непрерывности.
Исламская республика и национальные праздники: странный компромисс
Исламская Республика Иран относится к доисламским традициям вроде Ялды и Чаршанбе-сури с подозрением: они не вписываются в официальный нарратив шиитской идентичности. Режим терпит их как «фольклор», но не продвигает активно, опасаясь, что такие практики могут стать альтернативной формой солидарности.
Красная линия проходит там, где ритуал перестает быть приватным. Ялда, оставаясь домашней, получает осторожное освещение в государственных СМИ — с акцентом на «семейные ценности». А Чаршанбе-сури, с прыжками через костры на улицах, часто превращается в протест: молодежь скандирует антирежимные лозунги, полиция их разгоняет, иногда с жертвами.
Власти пытаются «приручить» эти праздники: добавляют религиозные комментарии в трансляции или предупреждают об «опасности». Антрополог Зиба Мир-Хоссейни отмечает, что такие практики стали замещением для запрещенных форм самовыражения — безопасным способом сохранить коллективное «мы» без идеологической лояльности.
Этот компромисс хрупок: режим не может запретить то, что слишком популярно, но и не принимает полностью.
Совпадение с Ханукой: свет, который переживает тьму
В 2025 году Шаб-е Ялда (ночь с 21 на 22 декабря) пришлась на последний день Хануки (22 декабря). Это редкое календарное совпадение подчеркивает общий архетип двух традиций: преодоление тьмы в самый темный сезон года.
Ханука — еврейский праздник света — отмечает чудо масла, горевшего восемь дней вместо одного, и победу над эллинистическим угнетением. Зажигание меноры символизирует триумф света над тьмой. Ялда же — астрономический ритуал: в самую длинную ночь бодрствуют, едят красные фрукты и читают поэзию, чтобы «пережить» тьму и дождаться возвращения солнца.
Две культуры, разные истории, но один мотив: свет не отменяет тьму силой, а переживает ее — через огонь свечей или тепло семейного круга. Для иранцев, особенно в диаспоре и в контексте нынешнего режима, это зеркало особенно острое: тихое утверждение надежды в период изоляции и давления.
Ялда как диагноз общества
Сегодня Шаб-е Ялда популярнее, чем в середине XX века. Причины — урбанизация, разрыв поколений и соцсети. В городах, где семьи разъединены работой, праздник становится способом собраться и почувствовать связь. Соцсети превратили его в визуальный тренд: миллионы фото столов с гранатами и арбузами под #ShabeYalda.
В Иране это еще и эмоциональная терапия: в условиях кризиса и репрессий культурный ритуал дает ощущение нормальности. Как Чаршанбе-сури радикально политизировался, так Ялда тихо усилилась как маркер идентичности, не связанной с режимом.
Культурный теоретик Хамид Дабаши отмечает: иранская культура все чаще живет вне государства — в эстетике, семье, диаспоре. Ялда идеально вписывается: мягкая, но настойчивая.
Шаб-е Ялда — не просто «возрождение древности», а симптом настоящего. Древний астрономический символ ожил заново, потому что общество нуждается в пространстве свободы. Когда официальная идеология оставляет мало места для личного, люди цепляются за ночь, где можно быть собой: за гранатами, Хафизом и тихими разговорами.
Чем жестче давление — тем теплее и упорнее эта традиция. В Иране и диаспоре Ялда диагностирует усталость от тотальности: как Новый год в СССР был отдушиной от коммунизма, так здесь — убежище от навязанной религиозности. Это не протест с лозунгами, а тихое «мы» — семья, культура, свет в конце самой длинной ночи.