Жил-был себе народ евреи, и было у них государство под названием Израиль. Не всем оно нравилось, особенно соседям-арабам, но в целом европейский мир долгое время к евреям благоволил. Однако в какой-то момент все изменилось — и очень уж хочется сказать, что произошло это в один день, 7 октября, но все же процесс этот был несколько растянут во времени. Как бы там ни было, рассматривать его здесь не будем, а просто посмотрим на его сегодняшний результат — весь мир встал на сторону палестинцев, влиятельные страны одна за другой признают их государство, в крупных городах от Лондона до Сиднея чуть ли не каждую неделю проходят многотысячные антиизраильские акции протеста, местные отряды полиции то и дело фиксируют случаи проявления антисемитизма, а власти Израиля выпускают перед праздниками предупреждение о том, чтобы израильтяне за границей снимали с себя еврейскую символику и не говорили на иврите в общественных местах.
И волей-неволей тут задумаешься: это ж какого мнения надо быть об Израиле, чтобы меньшим злом тебе казались террористы ХАМАСа? Каким представлением о евреях живет европейское сознание? И каким образом оно вообще формируется? Об этом поговорили с социологом Виктором Вахштайном.
Как рождались истории о людях с песьими головами, хвостами и рогами
Как бы вы описали сам феномен «взгляда извне» на страну или народ? Что мы фиксируем в первую очередь — стереотипы, эмоции, медийные образы?
Изначально «взгляд извне» — это взгляд чужестранца-путешественника. Того, кто пришел издалека, чтобы вернуться и рассказать. Так рождались истории о людях с песьими головами, хвостами и рогами, обитающих на краю ойкумены. Просвещенные европейцы использовали эти экзотические образы, либо приписывая варварам все мыслимые пороки, либо, напротив, наделяя их неслыханными добродетелями. Неиспорченный цивилизацией благородный дикарь — из этой оперы. Оттуда же классический жанр утопии: мореход случайно оказывается на острове, где все проблемы уже решены, а жители достигли благоденствия и процветания.
В эпоху модерна «взгляд извне» — это уже взгляд антрополога и колонизатора. Того, кто пришел, чтобы изучить или подчинить. (В российской традиции военно-этнографических экспедиций две эти роли совпали. Например, создатель анархизма князь Кропоткин в молодости как раз был «военным этнографом» в Сибири).
Каждая европейская держава, отхватив кусок суши в тысячах километров от своих границ, пыталась как-то разобраться в винегрете местных племен, статусов и иерархий. Новых подданных нужно было переписать, посчитать, классифицировать и разложить по полочкам статистических категорий.
Испанцы пошли самым простым и очевидным путем — они тупо перенесли на Филиппины свою сословную иерархию. «Где бы на этих островах ни оказывались первые священники и конкистадоры, – пишет социолог Бенедикт Андерсон, – они, высаживаясь на берег, непременно обнаруживали там принцев, дворян, простолюдинов и рабов — квази-сословия, почерпнутые из социальных классификаций позднесредневековой Иберии. Документы, которые они после себя оставили, дают массу случайных свидетельств того, что на этом огромном, разбросанном и малонаселенном архипелаге “hidalgos” обычно знать не знали о существовании друг друга, а если даже и знали, то видели в лице друг друга вовсе не идальго, a врагов или потенциальных рабов».
Демократичным голландцам из Ост-Индской Компании был абсолютно чужд такой замшелый средневековый сословный подход. Поэтому, прибрав к рукам Индонезию, они наложили на коренное население расовую координатную сетку. Когда судили местного чиновника в порту Чиребон, никого из голландцев не интересовал статус подсудимого и его положение в запутанных социальных иерархиях. Их интересовало — не китаец ли он, часом.
Наконец, англичане в Британской Малайе начали с религиозных категорий, но быстро сломались и перешли на этнические.
В целом, это очень внятная аналитическая модель. Чтобы изучать «колониальные оптики», нужно настроить свою собственную оптику. Навести фокус на типы колониальных государств, которые используют те или иные системы классификаций и навязывают их местному населению тем или иным способом. Иначе непонятно, почему голландцы всех поделили на расы, англичане — на секты, а испанцы — на сословия.
Но ни одна аналитическая модель не застрахована от того, чтобы стать частью своего собственного объекта. И сегодня исследования колониальных оптик — это яркие примеры самих колониальных оптик. Как говорится, нет ничего колониальнее деколонизации.
Подобно чиновникам нидерландской Ост-Индской Компании исследователи из американских университетов направляют свой утомленный взор на Ближний Восток. И подобно испанским конкистадорам взгляд их повсюду обнаруживает уже хорошо известные им социальные единства. Вот — «коренное население». Вот — «маргинализованные группы». Вот — «поселенцы». Израильские арабы заняли в их картине мира то же место, что в голландских переписях — «креолы».
Как и любая колониальная оптика, постколониальная теория действует по принципу «Нахрен эти ваши тонкие различия!». Группе «поселенцев» положено быть белыми, значит все израильтяне — белые. Статус креолов — головная боль для имперской логики. Поэтому, когда нужно, израильские арабы — это «почти два миллиона палестинцев, проживающих на территории сионистского образования» (такой ход позволяет говорить — мол, израильтян и палестинцев здесь живет поровну). А когда не нужно, израильские арабы — плоть от плоти колониального государства. Это одна из причин, почему вы не слышали воплей возмущенной пропалестинской общественности после убийства друзских детей борцами с мировым сионизмом.
Друзы, бедуины, ахмадиты и прочие меньшинства не вписываются в эти ячейки. Как замечает тот же Андерсон, любой колониальной оптике свойственна «...нетерпимость к множественным, политически трансвеститным, неясным и изменчивым идентификациям. Замысел классификаций состоит в том, чтобы каждый в нее попал и имел в ней одно (и только одно!) абсолютно ясное место. И никаких дробей».
Архетип Зловещего Сионского Мудреца
Можно ли отделить образ Израиля как государства от образа еврея как культурного или религиозного символа? И отделяют ли сегодня в мире эти два образа?
Взгляд, который я описал, — лишь один из многих. Мне он интересен потому, что восприятие Израиля современными постколониалистами глубоко укоренено в том, с чем три поколения этих людей непрестанно боролись — в колониальном наследии. Но никакого единого взгляда ни на Израиль, ни на евреев не существует. И никогда не существовало. Сто лет назад образ еврея-капиталиста, подкупающего политиков, контролирующего газеты, эксплуатирующего рабочих, прекрасно дополнялся образом еврея-революционера, организатора политических убийств и агента Коминтерна.
Среди таких образов есть более и менее влиятельные, чаще или реже встречающиеся. Тот же постколониальный взгляд получил очень широкое распространение за последние три года. Но, анализируя их — на карикатурах, в фильмах, в текстах — мы должны помнить, что каждый такой образ говорит чуть больше об оптике смотрящего и его системе представлений, чем о реальном положении дел в мире.
Вы говорите, что не существует единого образа еврея, приводя пример капиталиста и революционера как разных фигур. Но разве это не вариации одного и того же отрицательного архетипа — чужака-заговорщика, опасного для общества? Не получается ли, что «множественность образов» на деле сводится к множественности негативных клише?
Не являются ли образы «еврейского капиталиста», «еврейского революционера», «еврейского осквернителя крови арийских женщин», «европейского еврея-торговца черными рабами», «израильского еврея-колониалиста» и «еврея, распявшего Христа» просто вариациями одного вечного образа — архетипа Зловещего Сионского Мудреца? Нет, не являются.
Потому что образы — не люди. Не те, «на кого смотрят», а то, «через что смотрят». Образы всегда в глазу смотрящего. Причем, коллективного смотрящего. И, как социологи, мы должны разбираться — кто смотрит, через что смотрит и почему видит то, что видит.
Я понимаю искреннее желание людей, которых демонизировали и назвали абсолютным злом просто по факту национальной и гражданской принадлежности, сказать: «Да какая разница кто и почему? Просто антисемитизм». Правда тогда наши собственные разговоры о «проклятых капланистах, пособниках ХАМАСа» или об «ортодоксах-уклонистах, которые мечтают сделать Израиль Ираном» — это тоже антисемитизм. Разве это не образ «чужака-заговорщика, опасного для общества» в вашем определении? И это мы с вами еще не вспомнили ранние израильские нарративы о «галутном еврее — носителе рабского сознания».
Да, когда на тебя летит ракета, нет времени разбираться: кто и откуда ее выпустил. Но исследователь как разведчик — он обязан разбираться. Он не может сказать: все ракеты одинаковые, потому что все являются разновидностями одной извечной антисемитской ракеты.
Хорошо, тогда скажите, было ли когда-нибудь время и место на земле, где образ еврея воспринимался позитивно?
Да полно. Скажем, та же риторика антиколониальной борьбы и постколониального «очищения» изначально — произраильская. Потому что создание Израиля в этой картине мира было воплощением успеха еврейского народно-освободительного движения, символом поражения британского империализма, демонстрацией того, что прогрессивное человечество и международные институции способны совместными усилиями исправлять исторические ошибки прошлого. Сегодня для людей, говорящих на том же самом идеологическом языке, создание Израиля — и есть историческая ошибка, которую прогрессивное человечество и международные институции должны исправить. В качестве примера такой риторики — посмотрите статью «House of Zion», написанную гуру левых интеллектуалов Перри Андерсоном. Кстати, он родной брат социолога Бенедикта Андерсона, которого я цитировал выше.
Второй пример потребует заглянуть глубже в историю. Вы знаете фразу: «Земля без народа для народа без земли»? Эту цитату постоянно приводят антиизраильские демонстранты, называя ее главным кредо сионистов. Мол, решили сионисты проклятые, что земля та пуста и необитаема, и ломанулись туда как стройотряды на БАМ… и придя в землю ту, обнаружили народ там коренной, исконно-посконный, западной цивилизацией не развращенный. И решили сионисты изгнать его, землю отобрать и по-своему, по-сионистски колонизировать. Как будто учебник истории ХХ века для Беркли в UNRWA писали.
Вот только авторство фразы почему-то никто указать не может. И какое она имеет отношение к истории сионизма — тоже. А биография у нее интересная.
Впервые ее произнес Уильям Блэкстоун, пастор-евангелист, неутомимый проповедник, автор монументального труда «Христос грядет». В израильской историографии о нем мало говорится. Декабристы разбудили Герцена, дело Дрейфуса разбудило Герцля, а Герцль, по его собственному скромному признанию, «основал государство» в швейцарском Базеле.
Однако за 10 лет до описываемых событий в США уже существовало мощное движение реставрационистов — протестантских визионеров, убедивших себя и немалую часть своих сограждан, что без возвращения евреев на историческую родину Христос не придет. И даже на чай не заглянет.
Уильям Блэкстоун, до своего христианского обращения — конфидент генерала Улисса Гранта (то есть весьма уважаемый человек в лагере северян), стал идейным лидером реставрационизма. В 1891-м, когда Герцль был еще нормальным еврейским хипстером-космополитом, верившим в целительную силу ассимиляции, пастор Блэкстоун уже заручился поддержкой половины Конгресса США, главного судьи Верховного суда и ватаги религиозных лидеров, отправив президенту свой «Мемориал» — требование создать в Палестине еврейское государство.
За три года до «Мемориала» Блэкстоун побывал в Палестине лично. На этой территории в тот момент проживало около 400 тысяч арабов. Мог ли пастор их просто не заметить? Нет. Но ведь он и не говорил «земля без людей». Он говорил «земля без народа» — есть тонкая грань между «people» и «a people». Он жаждал видеть здесь национальное государство, а увиденные им бедуины, феллахи и прочие фримены пустыни «народом» в его картине мира не являлись.
Лозунг Блэкстоуна очень понравился американской евангелической общественности. Куда больше, чем Герцлю и его последователям. Покупая землю у местных землевладельцев, они имели прекрасную возможность удостовериться в физическом существовании арабского населения. Так что фразу «Земля без народа для народа без земли» первые сионисты особо не пользовали. Пока не пришел Исраэль Зангвилл.
Мы недооцениваем силу плохой литературы. Думаем, что влиятельные произведения обязательно должны быть хорошо написаны. Но почитайте пьесы Зангвилла… Вам после этого сборник рассказов Маргариты Симоньян покажется «Мастером и Маргаритой». Тем не менее, метафору «плавильного котла» придумал именно он. И еще десяток чудовищных клише и литературных штампов вроде «Искусство есть истина, увиденная как красота».
Зангвилл постоянно кидался фразой о «земле без народа» в свою американскую и английскую аудиторию. Сионистское движение к этому лозунгу относилось по-прежнему скептически. Кажется, единственный, кто за ним ее один раз повторил, был Хаим Вайцман. Да и то в весьма критическом ключе.
Но зомби-образы живут своей жизнью. Перспективы создания еврейского государства в Палестине казались все более призрачными. (В отличие от погромов в России.) Надо было «что-то решать». И немалая часть сионистов, включая самого отца-основателя, решили, что предложенная англичанами Кения ничуть не хуже земли Сиона и Иерусалима. Угандийский план — речь шла о той Уганде, которая провинция Кении, а не о той Уганде, которая сегодня Уганда, — расколол движение. Во главе раскольников-территориалистов стал Исраэль Зангвилл. Теперь его фраза о «земле без народа» зазвучала иначе: нам пофиг где, главное, чтобы там сейчас пусто и безнародно было.
Казалось бы, фраза ушла в небытие вместе с самим территориалистским движением. Но зомби не умирают и не сдаются. Иерусалимский муфтий аль-Хусейни извлек ее из нафталина и презентовал Гитлеру в качестве неоспоримого доказательства геноцидальных намерений еврейских поселенцев. Видите, мой фюрер, они хотели очистить эту землю от нас, не пора ли очистить ее от них? Фюреру идея понравилась. Он даже попросил перевести «Майн Кампф» на арабский (предварительно убрав оттуда все оскорбительные упоминания арабов).
К концу ХХ века отождествление сионизма с этим довольно маргинальным лозунгом окончательно состоялось благодаря усилиям талантливого литературоведа Эдварда Саида. Он же сделал зомби еще более устрашающим, удалив из него неопределенный артикль. Получилось: земля без людей для людей без земли. «Смотрите! Смотрите!», говорит. Из этой цитаты следует, что сионисты отрицали не только существование палестинской нации, но и сам факт принадлежности палестинцев к роду человеческому! Надо признать, до такого хода даже иерусалимский муфтий аль-Хусейни и его племянник Ясир Арафат не додумались.
Мораль истории проста. При создании образов не так страшен плохой литератор, как хороший литературовед. Но шутки шутками, а образ «вечных изгнанников, обретающих страну» действительно оказался крайне живучим. Мы найдем его сегодня и в радикально произраильской риторике христианских сионистов, и в радикально антиизраильской риторике постколониалистов.
Никто не любит жертв — все любят мучеников
В ХХ веке к этой палитре добавился еще один важный пласт — образ еврея-жертвы, прежде всего через память о Катастрофе. На Западе именно он долгое время играл ключевую роль в восприятии евреев и Израиля. Как изменилась репутация Израиля в глазах западных стран после 7 октября 2023 года и войны в секторе Газа? Можно ли сказать, что восприятие евреев в мире уже ранее начало смещаться от образа жертв к образу агрессоров?
Давайте разберемся в структуре этого сюжета. Есть два события и два образа: «Холокост — образ евреев-жертв, Война в Газе — образ евреев-агрессоров». В произраильской европейской оптике (да, есть и такая) эти события и образы связываются в устойчивое повествование: «Вы любите евреев, только когда их убивают. Стоит им вооружиться и дать отпор погромщикам, вы тут же солидаризируетесь с их убийцами».
Буквально вчера в ночи друг прислал мне цитату из колонки в The Telegraph (мои друзья периодически присылают мне тексты из английских газет, на которые они подписаны, а я нет): «В современном постпротестантском “просвещенном” мире, который превозносит определенную форму слабости и романтизирует угнетенных, израильские евреи слишком сильны. Их страна олицетворяет собой все то, что презирают “просвещенные”: патриотичное, демографически здоровое национальное государство, которое верит в крепкие границы и военные добродетели, и все это на библейском фоне».
Вот вам еще один пример позитивного образа: на чужака проецируются добродетели, которых лишены сограждане. Для британских консерваторов сегодняшние израильтяне — что-то вроде благородных дикарей, сохранивших представления о патриотизме и «добре с кулаками» в декадентском упадническом мире. (Хотя сто лет назад для тех же британских консерваторов евреи были именно что источниками европейского декаданса и упадка культуры.)
Но, во-первых, никто не любит жертв. Все любят мучеников. Это разные роли и разные жанры. Во-вторых, образ евреев как коллективных жертв не возник сразу после Холокоста и долго пробивал себе дорогу среди конкурирующих образов.
Первое десятилетие о Холокосте вообще предпочитали молчать. Говорили о «жертвах гитлеризма». Лидеры еврейских американских общин были тогда против строительства музея Катастрофы. Именно потому, что не хотели легитимировать образ беспомощных евреев, которых «вели как скот на убой». Про отношение к пережившим Шоа в только что созданном Израиле говорить не буду, эта тема сегодня хорошо изучена.
Затем приходит время эпической героизации. Сравните два выражения: «принести священную жертву» и «миллионы безвинных жертв». Первое — из эпоса. Второе — из трагедии.
В эпосе действуют три персонажа: злодей, герой и мученик. Мученик приносит священную жертву во имя чего-то. И евреев начинают изображать именно как мучеников — они принесли в жертву свои жизни ради лучшего мира. Но сами они при этом не жертвы. Отсюда образы Мордехая Анилевича как библейского Самсона и Ханы Сенеш как Зои Космодемьянской.
В 1945 году в США вышел в прокат фильм «Гордость морпехов», главный герой которого — морской пехотинец Ли Даймонд — воплотил собой центральную фигуру эпического нарратива: сражающийся еврей-американец, ангел мщения и справедливости, гарант прекрасного мира будущего. Героизация жертв Холокоста легла в основу того, что сегодня всевозможные антисионистские интеллектуалы называют правым американским филосемитизмом. В каком-то смысле этот фильм на двадцать лет опередил свое время.
Но к 1980-м эпос уступает место трагедии. На смену образу Мордехая Анилевича приходит образ Анны Франк — воплощение безвинной жертвы. (Неслучайно в экспозиции вашингтонского музея Холокоста не нашлось места восстанию в Варшавском гетто или в лагере Собибор.) А у трагических историй свои правила. В них нет абсолютного зла и абсолютного добра, героев и злодеев. Есть лишь палачи и жертвы, причем палачи — тоже жертвы (обстоятельств, истории, биографии), а жертвы, если дать им в руки оружие, тут же превратятся в палачей.
В сегодняшнем антиизраильском нарративе именно это и произошло. Инверсия палачей и жертв. Причем, в разных мифологиях эта инверсия тоже происходит по-разному. Например, русскоязычные борцы с израильским колониализмом очень любят упирать на «незавидное положение евреев в Советском Союзе». Будучи жертвами расизма, евреи, разумеется, глубоко его впитали. И теперь сами его активно демонстрируют в отношении тех, чье происхождение «еще менее завидно». Поехали в страну, где, наконец, могут быть «титульной нацией», чтобы отыграться на палестинцах за свои былые унижения в СССР. Такой вот забавный психоаналитический ход: жертвы подсознательно копируют палачей. Тот факт, что это высказывание — уже не просто антиизраильское, а расистское и антисемитское, русскоязычных борцов с израильским колониализмом не останавливает.
Так мир воспринимает палестинцев даже не как жертв, а как мучеников?
В пропалестинском лагере сегодня тоже идет конкуренция трагедии и эпоса. Любители эпического жанра издают книжку Яхьи Синвара, пытаясь представить его мучеником — палестинским Анилевичем. Любители возвышенной трагедии снимают фильм о Хинд Раджаб — палестинской Анне Франк.
Никакой мир никуда не идет. Никакая история никуда не течет. А значит — никакая война не проиграна
Вы уже упомянули эту мысль, цитируя статью из «The Telegraph». Я хочу, чтобы мы ее развили, потому что мне она кажется очень важной. Не кажется ли вам, что Израиль воспринимают как агрессора по той причине, что он успешен и силен?
Нет, не кажется. Но я вижу, вам этот нарратив близок, потому и привел цитату из The Telegraph. Так что будет лучше, если вы сами разовьете эту мысль.
Наш мир привык мыслить в дуализмах. По ходу истории общественное сознание качает маятником — от одной крайности к другой. Когда-то темнокожих сковывали цепями и продавали, как скот. Сегодня Роулинг упрекают за то, что в фильмах о Гарри Поттере недостаточно темнокожих персонажей. Когда-то женщины не могли голосовать. Сегодня мужчинам сложно заговорить о своих проблемах, не опасаясь обвинений в сексизме. И так далее. Так укрепилась логика: угнетенных против угнетателей. Белые — привилегированные, цветные — жертвы. Колонизаторы — виновные, коренные народы — герои. Эта схема стала основой многих движений — от борьбы за права чернокожих до защиты ЛГБТ и феминизма. И в этой схеме у евреев оказалось слишком много «неподходящих» признаков. Они белые — значит, привилегированные. Они успешные — значит, эксплуататоры. У них есть свое государство — значит, колонизаторы. У них сильная армия — значит, агрессоры. А палестинцы — бедные, угнетенные, без страны — значит, по определению правы. Так Израиль оказался в роли «Запада на Востоке», а евреи — в роли «новых колонизаторов». Когда евреи были безродными, изгнанными, беззащитными — в мире царил маятник силы. Тогда прав был тот, кто мог подавить. Уважали власть, восхищались могуществом, презирали слабость. Теперь, когда у евреев есть государство, армия, способность себя защищать — маятник качнулся в другую сторону. Теперь сочувствие достается тому, кто кажется угнетенным.
Понимаю. Думаю, что понимаю. Хотя мы ведем этот диалог в переписке, я почти физически чувствую, читая ваш текст, какие эмоции он вызывает — ощущение ясности, объяснимости, надежды, идентичности, моральной правоты и возмущения. Паззл сложился, одним словом.
Так действуют нарративы. Не только ваш. Любые мировоззренчески заряженные истории. Как укол наркотика: озвучил, и мир обрел ясность. Тут главное не забыть, что на той стороне баррикад люди ширяются чем-то очень похожим. И когда в следующий раз у вас появится вопрос «Как?! Как вроде бы умные, образованные люди могут с пеной у рта доказывать, что черное — это белое, а белое — это черное?!», вспомните ощущение понятности и черно-белой объяснимости мира, чувство правоты и принадлежности, которое дает маленькая инъекция хорошей истории. Вот вам и ответ на вопрос о причинах антиизраильского угара на американских кампусах. (В предложенной аналогии американские университеты — это просто гигантские нарколаборатории и рынки сбыта одновременно.)
Теперь разберем химическую формулу двух препаратов: вашего и антиизраильского.
В обеих мифологиях есть два коллективных персонажа: «евреи» и «мир», которые обладают какими-то лишь им присущими свойствами. Оба наблюдают друг друга. Оба изменяются во времени. Но в разных направлениях.
Для либерального антисиониста мир непрерывно улучшается, прогрессирует, движется от темного прошлого к лучезарному будущему. История влечет нас туда, где культ силы сменяется культом справедливости, ошибки прошлого исправляются, права меньшинств защищаются. Есть еще отдельные островки мракобесия и сопротивления прогрессу, но человечество справится с ними благодаря международной солидарности и наднациональным институтам. Израиль в их картине мира — один из таких островков мракобесия. Потому что коллективные евреи тоже коллективно меняются. Превращаются из жертв в агрессоров, из угнетаемых в угнетателей, из тех, кто пережил геноцид, в тех, кто организовал геноцид. Эта трансформация кажется антисионисту естественной — мы уже говорили, почему. По законам жанра.
А как работает ваша история? Есть «мир». Он движется от культа силы к культу просвещенного вокизма. (Видимо по спирали, потому что я не очень представляю себе как иначе совместить две обозначенные вами логики: линейного развития от тьмы к свету и циклического колебания в метафоре маятника.) Но это движение оказывается также и движением от культа силы к культу слабости, от ницшеанского презрения ко всевозможным «недочеловекам» до яростного презрения к самим «ницшеанцам». И есть коллективные евреи, которые трансформировались в коллективных израильтян. Они были слабыми, стали сильными. Они были этнорелигиозным меньшинством, а мутировали чуть ли не в арийцев. И, превратившись в израильтян, они вновь оказались объектом коллективной травли — как много раз бывало и раньше — но теперь не из-за своей слабости, а из-за своей силы.
У двух этих препаратов в формуле есть общие элементы. Например, персонажи — «обобщенный еврей» и «остальной мир». Временные рамки — от Холокоста до войны в Газе. Роли — «жертвы» и «агрессора». Жанр — трагедия. Представления о том, что мир куда-то движется и у течения истории есть направление (в одном случае линейное, в другом — спиралевидное). Представление о рассинхроне: евреи меняются не в ритме с остальным миром. И общие слепые пятна. В обеих историях нет места заложникам и жертвам 7 октября. В одном — потому что это событие выламывается из образа «сильного национального государства, стоящего на защите своих граждан». В другом — потому что антисионисты предпочитают не видеть жертв среди тех, кого считают агрессором. В обеих историях палестинцы — это не субъект, а объект. В одном случае — опасный объект, в другом — объект заботы и чуть ли не преклонения.
Одна история, рассказанная условным колумнистом The Telegraph, — это зеркало другой истории, рассказанной условным колумнистом The Guardian. Просто то, что в одном случае будет названо «островком мракобесия, архаики, милитаризма и культа силы», в другом — «патриотичным, демографически здоровым национальным государством, которое верит в крепкие границы и военные добродетели».
Простите, в какие именно крепкие границы мы верим? В забор безопасности? (Тут хочется невесело пошутить, что мы же теперь Спарта, а спартанцы не строили городских стен, считая это трусостью). Но автор The Telegraph проецирует на Израиль британские проблемы — Брекзит, границы с Европейским Союзом, провалы миграционной политики и т.д. Говоря об Израиле, он на самом деле, говорит об Англии, в которой хотел бы жить.
Поэтому бесполезно тестировать нарративы на их соответствие фактам. «После Холокоста за евреями закрепился образ жертв». Нет. После Холокоста еще десять лет о евреях предпочитали не говорить. Потом попытались представить их мучениками. И только к середине 1980-х годов за ними закрепился образ жертв. Это в США. В Европе все было еще интереснее. (Про Советский Союз молчу.) Так что всемирное сочувствие к жертвам Холокоста как одна из причин создания Израиля — это мифологема. Про нее есть отличная статья Джефри Александера: «Социальное конструирование моральных универсалий: Холокост от военного преступления к драме травмы».
«Евреи были слабыми и беззащитными в мире, где царил культ силы». В мире, где царил культ силы, евреев представляли в качестве демонического вездесущего врага, тайное мировое правительство, вершащее судьбы целых империй и поколений. Про то, как именно создавался такой образ, есть классическая статья Кеннета Берка «Риторика гитлеровской “Борьбы”».
«В мире, где уважают слабость и презирают силу…». Это в том мире, где президентом стал Трамп, Путин развязал агрессивную войну, а половина левых либералов уже стали левыми радикалами, потому что бьются в панической атаке от страха «глобального правого поворота»? Мы с вами про один мир говорим?
Но нарративу плевать. Он живет своей жизнью, адаптируясь к изменяющимся обстоятельствам.
Я вовсе не хотел ломать эту красивую мировоззренчески заряженную историю — о том, как евреи становились сильными, пока мир начинал культивировать слабость. Такие нарративы действуют как обезболивающее. Но, увы...
Нет никакого «обобщенного мира» и «евреев вообще». Нет никакого глобального поворота к слабости (впрочем, глобального «правого поворота» тоже нет). Есть лишь конкретные коллективные агенты, которые борются друг с другом за право навязать свою картину мира как можно большему количеству людей. И конкретные нарративы, которые могут сталкиваться, мутировать, превращаясь в свои противоположности, заражать большие территории и уходить в небытие (как правило, ненадолго).
Впрочем, это и есть источник моей надежды. Ничего не предрешено. Ничего не предопределено. Никакой «мир» никуда не «идет». Никакая «история» никуда не «течет». А значит — никакая война не проиграна. Побеждает в конце концов не тот, кто сильнее поверил в свой собственный нарратив, а тот, кто лучше понимает — как работают чужие.
Никакая война не проиграна даже после Генассамблеи ООН?
Разумеется. Это далеко не первая и точно не последняя такая резолюция.
