Мария Баллах пережила атаку ХАМАСа 7 окября в кибуце Нахаль-Оз. Она вместе с мужем и полугодовалой дочкой спряталась в защищенной комнате так, что их не нашли. Сегодня, в знак солидарности с заложниками, она раз в десять дней ест лишь четверть питы — как символ того, на что обречены те, кто до сих пор в плену.
Личный ритуал Марии стал публичной акцией, продолжевшейся петицией, обращенной к Кнессету. Она предлагает раз в неделю в столовой правительства выдавать людям, облеченным властью, лишь четверть питы. Чтобы хотя бы раз в неделю они немного приближались к тому, что испытывают заложники в секторе Газа – такова идея израильтянки.
Сегодня Мария, никогда прежде не занимавшаяся акционизмом, нашла форму проявления общественной боли. Ее акция вписывается в традицию политического и перформативного искусства, часто направленное на создание эмпатии и переосмысление насилия через тело художника. Практики, работающие в похожей механике, применяли многие звезды современного искусства от Марины Абрамович до Яэль Бартаны.
Перформативная практика соединяет ритуал повседневного отказа и телесного минимализма с коллективной травмой и разрушает возможность социальной и политической амнезии. Аскетический повтор работает как социальная технология: не «выкрик», а малый, циклический жест, направленный не на внешнее зрелище, а на внутреннюю эрозию равнодушия.
Четверти питы в этом контексте работает и как маркер границы человеческого достоинства, и как напоминание об абсурдности политического цинизма, и как инструмент институционального вмешательства (через петицию в Кнессет). А тело Марии становится архивом отсутствующих — заложников, чьи имена и чувства растворяются в повестке, но не исчезают из физической реальности.
Мы поговорили с Марией Баллах об опыте этой акции, о том, что ей пришлось пережить 7 октября и о том, как ее семья живет сегодня.
— Спасибо, что согласились на разговр. Расскажите немного о себе: где вы сейчас живете, чем занимаетесь?
— Мы живем в одном из мошавов на юге страны, между Кирьят-Гатом и Ашкелоном. Провели здесь почти год, а из кибуца Нахаль-Оз уехали около двух лет назад — с начала войны, после 7 октября. Я работаю в центре страны, на одном из заводов израильского авиаконцерна уже много лет. Мы с мужем воспитываем дочку, ей сейчас два года и два месяца.
— Простите за личный вопрос — вы родились в Израиле?
— Нет, я приехала в 2001 году, мне было почти шестнадцать. Родом я из Челябинска. Приехали с семьей, и часть родственников до сих пор живет здесь.
— Как появилась идея с «четвертью питы»? Ведь вы начали акцию, кажется, всего несколько месяцев назад?
— Все началось, конечно, раньше, с 7 октября. Мы жили в кибуце Нахаль-Оз, и в тот день террористы зашли к нам в дом. Они не смогли пробиться в “мамад”, и, по сути, только поэтому я сейчас разговариваю с вами.
Я находилась буквально в шаге от того, чтобы стать частью страшной статистики — убитых или похищенных. К счастью, моя ближайшая семья уцелела. Хотя у мужа были погибшие очень дальние родственники, и ситуация была крайне тяжелой. Поэтому история заложников для меня — не просто часть новостей. Это могло случиться со мной, с моими родными. Это боль, которую я переживаю почти как личную.
— С вами тогда была ваша малышка?
— Да, дочке было полгода. И она повела себя невероятно — сидела тихо, не издала ни звука. Только благодаря этому нас не нашли. Это чудо. Она — героиня.
– Что стало отправной точкой для акции? В какой момент вы решились?
— Когда в феврале 2025 года освободили еще одну группу заложников, они начали делиться воспоминаниями о плене. Особенно поразили рассказы о голоде. Некоторые говорили, что получали всего одну питу в день, иногда — половину, а иногда — четверть. А порой — ничего.
Вот эта четверть питы — символическая, почти издевательская — врезалась мне в сознание как раскаленный гвоздь. Это не еда, это унижение. Порой, мне кажется, полное отсутствие пищи легче вынести, чем вот такой жест: «Вот тебе немного, чтобы помучиться».
— И вы решили воспроизвести этот опыт как жест солидарности?
— Да. С момента февральского освобождения я раз в десять дней провожу свой «день четверти питы». Помимо этого, пью чай или воду — без ограничений, но не ем ничего больше. И так будет, пока не освободят всех живых заложников.
Это трудно. Я продолжаю работать, у меня есть семья, дом, дела — и все равно в такие дни я чувствую голод. Но у меня есть выбор. Я могу выпить чай, отвлечься, посмотреть кино. А у заложников — нет. У них вообще нет власти над своей жизнью.
У них отнято все: и возможность есть, и право на выбор. В эти дни я не только чувствую голод. Я много рефлексирую. Думаю о том, как устроена наша жизнь, как мало мы замечаем своих привилегий. И как чудовищно, когда людей лишают самого базового. Думаю о Газе. О том, как за счет простых людей решаются политические игры тех, кто спокойно ест своих лобстеров.
— Как это стало публичной акцией?
—Я подумала: почему бы не предложить это тем, кто реально может повлиять на ситуацию? Так родилась идея петиции. Я призываю сделать так, чтобы каждый четверг в кафетериях Кнессета подавали только четверть питы. Все. Никаких гарниров, салатов, супов. Пусть это будет единственное, что они увидят на подносе.
Я понимаю: они не будут голодать, принесут еду с собой. Но мне важен символ. Пусть эта сухая четверть питы двухнедельной давности, будет перед их глазами. Пусть напоминает, что прямо сейчас в туннелях Газы кто-то живет на этом. Если они будут видеть это каждый четверг, может, хоть немного приблизятся к реальности.
— Получили ли вы какую-то реакцию на свой замысел — и позитивную, и негативную?
— Конечно. Были те, кто говорил: «Это бесполезно, ни на что не влияет. Никто же не будет есть эту четверть питы». Но моя задача не в том, чтобы кто-то реально голодал. Речь о символе. Люди часто недооценивают силу таких поступков, но именно символы могут сдвинуть что-то внутри человека, куда больше, чем три часа нудной лекции.
С другой стороны, были и те, кто сказал: «Мария, мы тоже будем раз в какое-то время делать день на четверти питы». Для меня это была огромная поддержка. Я не воспринимаю свою акцию как подвиг — у меня есть запасы (улыбается), мне это не вредит. Но все равно, особенно вначале, это было непросто. Я никогда не постилась, и волевое усилие здесь нужно серьезное.
Большинство поддерживает — комментарием, лайком, словом. Напрмер, родители — они с уважением отнеслись, мама волнуется, конечно, спрашивает, как я себя чувствую в эти дни. Но не говорит: «Зачем тебе это надо?». Наоборот. И это важно.
«Это стало рутиной»: как изменился общественный дискурс, связанный с заложниками
— Насколько я знаю, вы находитесь в контакте с семьей и семьями заложников. Вы знакомы с людьми, у которых родные там?
— Мы знакомы с Лишай [жена заложника Омри Мирана]. Мы буквально за неделю до 7 октября сидели на соседних стульях на одном из мероприятий кибуца. Мой муж родился в кибуце, но не был членом. Для этого надо было пройти определенные процедуры. И точно так же делали Лишай и Омри. Она, насколько я помню, там родилась, а Омри — нет.
Я не могу сказать, что я сейчас поддерживаю с ней очень тесный контакт. Потому что Лишай просто большую часть времени не находится в стране. Она постоянно в разъездах, постоянно пытается всеми правдами и неправдами встречаться со всеми, кто только может повлиять на судьбу Омри. Бьется за него — настоящая львица. Человек невероятной душевной силы. Просто невероятной.
— Может быть, были какие-то реакции от семей тех, кто сейчас все еще находится в Газе?
— Если честно, я еще пока на семьи заложников не выходила. Все очень деликатно. Я придерживаюсь принципа «не навреди» в этом плане. Да, я думаю написать в Штаб семей заложников, рассказать что есть такая акция, спросить, не хотят ли они поддержать. Но вот я все подгадываю удачный момент для этого.
Но я уже получила поддержку от кибуца, например. Нахаль-Оз рассказал про мою акцию на своей официальной странице в Facebook. И вот — рассказываю журналистам, рассказываю всем, кто готов помочь.
— Как вам кажется, изменилось ли за эти почти 600 дней отношение израильтян к теме заложников?
— Это стало рутиной. К сожалению, это естественно.Мы живем в этой трагедии уже год и восемь месяцев. Невозможно оставаться на пике эмоций все это время. Это просто физически разрушает. Но в моем окружении — в моем пузыре — тема заложников по-прежнему вызывает отклик. Нет у меня людей, которые говорят: «Да черт с ними, бомбите Газу».
Да, кто-то пишет: «Это горько, но, возможно, без военной операции не обойтись». Я не согласна, но понимаю. И вот тут важно: «понимаю» — не значит «разделяю». Это не зря разные слова. Так что даже те, кто поддерживает продолжение операции, все равно испытывают сочувствие к заложникам. Это не равнодушие.
В какой-то версии мира, где можно было бы, например, спасти людей, заплатив хамасникам по 20 миллионов, а потом, скажем так, всех террористов перестрелять… Потом уже, годика через два… Все бы на это, безусловно, согласились… Но да — рутинность, эмоциональное выгорание, притупление боли — все это есть. И это страшно.
— Вы выступали в Европарламенте?
— Не совсем. Выступал мой муж Элад Потерман, а я с дочкой была, так сказать, на бэк-вокале (улыбается). Он рассказывал комиссарам о событиях 7 октября. Мы были в Страсбурге 18-го октября — всего через 11 дней после атаки. Он делал официальное заявление, рассказывал, что происходило в кибуце, как все выглядело с нашей стороны.
Но, честно скажу, когда перед комиссией сидит бородатый взрослый мужчина и говорит о кошмарах — они это слышали не раз. У них поток историй из разных горячих точек мира. А вот когда официальная часть закончилась, мы подошли с Лин — дочке тогда было меньше семи месяцев, у нее только-только прорезались два зубика. Она улыбалась, махала — все тут же начали: «Ой, какой милый ребенок!», и что-то вроде: «У нас такая дочка, у нас такая внучка», и все в этом духе. И вдруг спрашивают: «А вы кто?».
Я говорю: «Жена и дочь того, кто только что выступал». Они: «Так это вы? Вас чуть не убили?» Я: «Да. И это еще самое легкое из того, что могло с нами случиться. Скорее всего, это был бы финал. А до этого — все, что только можно себе представить. Даже с младенцем».
Вот тогда их пробрало по-настоящему. Потому что одно дело — слышать об абстрактных ужасающих событиях. А другое — когда перед тобой сидит улыбающийся младенец, и ты понимаешь: десять дней назад она могла погибнуть. Не кто-то там. А именно вот этот живой ребенок. Это был сильный момент.
«Горизонт планирования – примерно до четверга»
— Вы рассказывали, что ваш муж родился в кибуце Нахаль-Оз. А вы сами сколько там прожили? Понимаете ли вы, когда вы сможете вернуться?
— Я жила там около пяти лет. Мы познакомились с мужем до короны, сначала я приезжала, жила на два дома — то у него, то у родителей, а в начале карантина переехала окончательно.
Конечно, мы очень скучаем. В кибуце была своя особая атмосфера, своя особая жизнь, свое сообщество людей. У нас были большие планы. 8 октября, в первый рабочий день новой недели, мы должны были внести депозит за постройку дома. Должны были начать строить там дом… Это о многом говорит. У нас действительно были большие планы на кибуц, на постоянную жизнь там.
Мы, безусловно, скучаем, потому что это чувство уже не вернется, чувство этих планов и жизни там — неважно, как именно, каким словом его описать. С другой стороны, Never say never, потому что я не знаю ничего о том, что нас ждет. И я затрудняюсь ответить на вопрос, вернемся ли мы. На данный момент — нет, скорее всего.
А может быть, через два дня все настолько изменится, что да. А может быть, через три дня все еще раз изменится.
И еще раз изменится.
И снова — нет.
И снова — да.
Я затрудняюсь сказать. Мой горизонт планирования – примерно до четверга.
— Как вы думаете, когда мы, как общество, снова сможем нормально планировать свою жизнь?
— Ох… если честно, я думаю, что в ближайшее время Израиль начнет войну с Ираном. Потому что у нас просто не останется выбора, если они получат ядерную бомбу.
А кажется, они либо уже получили ее, либо это произойдет буквально на днях. Поэтому, возможно, операция в Газе скоро завершится — слишком велико давление на правительство. Но вместо этого может начаться новая война. Это избавит власть от необходимости завершать нынешнюю.
Моя аналитика абсолютно диванная — я не эксперт. Но, если честно, надеюсь, что хотя бы 2027 год будет легче.
Почему 2027? Потому что у нас тут земля библейская. А по Торе — семь худых лет сменяются семью сытыми.
Худые начались в 2020 году — с ковида. Так что хочется верить, что скоро — поворот.
Это то, что нам остается сейчас – только гадать на картах таро и на пророчествах из Танаха. Такой у нас уровень планирования в нынешних обстоятельствах.
