Интеграция. Немного пугающее слово, согласитесь? Каждый из репатриантов имеет с «ней» дело — от него ожидают, что рано или поздно он интегрируется в израильское общество. Желательно, конечно, раньше, чем позже. Как вообще можно измерить эту самую «интегрированность»? По уровню владения ивритом? По зарплате? По количеству местных друзей? И можно ли иметь все это, но так и не почувствовать себя «дома»?
Об этом мы поговорили с Ларисой Ременник, профессором социологии Университета Бар-Илан, которая уже много лет изучает миграционные процессы в Израиле. Мы обсудили, что мешает репатриантам почувствовать себя частью общества, что помогает — и почему интеграция всегда остается процессом, а не конечной точкой.
Заодно заглянули в прошлое: поговорили об идее «плавильного котла», которую пытались реализовать отцы-основатели еврейского государства, и о том, как эта концепция разбилась о советскую алию 90-х. Тогда репатрианты отстояли право на самобытность и сделали мультикультурность частью израильской реальности. Но не обернулось ли это сегодня тем, что новая волна алии, похоже, и вовсе не видит смысла в той самой интеграции?
Впрочем, по словам Ларисы Ременник, это скоро закончится. В израильском обществе все явственнее звучит желание перекрыть нескончаемый поток репатриантов — демографически страна больше не нуждается в притоке населения, по крайней мере, не с теми же основаниями, что раньше. И как только закончится война, этот разговор, по ее мнению, неизбежно выйдет на первый план.
Без иврита никуда
— Хочу поговорить с вами про интеграцию. Слово это звучит как-то громко, даже пугающе. Но что за ним стоит на самом деле? Что вообще значит — интегрироваться в Израиле?
— Это действительно очень сложная тема, потому что интеграция всегда включает в себя два аспекта — объективный и субъективный. С одной стороны, мы можем смотреть на иммигранта извне, оценивая его «успешность» по формальным показателям: трудоустройство, доход, уровень жизни, материальные условия. Такой взгляд дает нам основание заключить, что человек «прижился», стал частью нового общества, что у него, как будто бы, все в порядке. Это так называемый объективный или, как я ее называю, инструментальный уровень интеграции — тот, который можно измерить конкретными метриками.
Экономисты, например, часто используют в качестве индикатора уровень дохода иммигрантов по сравнению со средним доходом коренного населения. Если разрыв сокращается — а он, как правило, со временем действительно сокращается, — это считается признаком успешной интеграции. Человек поначалу берется за любую доступную работу, зачастую не соответствующую его квалификации и опыту. Но со временем, по мере освоения языка, появления профессиональных контактов, понимания местного рынка труда, его положение улучшается: он находит более подходящую работу, растут доходы, улучшается качество жизни.
— Насколько важно знание языка, чтобы почувствовать себя дома?
— Без владения языком страны, где ты живешь, практически невозможно продвинуться на рынке труда — особенно если ты занят в сфере, требующей общения, квалификации, интеллектуальной включенности.
И именно здесь в израильском контексте мы сталкиваемся с ключевым барьером — ивритом. Для большинства репатриантов, особенно выходцев из славянских стран, это совершенно новая, незнакомая языковая среда. В отличие от английского, французского или других европейских языков, с которыми большинство имело хотя бы минимальный опыт, иврит оказывается практически непроницаемой «терра инкогнита». Это не просто языковой барьер — это культурный и ментальный разрыв, преодоление которого требует значительных усилий.
Таким образом, язык становится своего рода мостом между инструментальной и психологической интеграцией. Пока человек не освоил язык, он не может по-настоящему чувствовать себя частью общества. Без языка невозможно ни реализоваться профессионально, ни почувствовать, что ты действительно «дома».
— А если работа удаленная, например? У представителей новой алии это очень распространенная история.
— Ну не все работают в хай-теке или строят веб-сайты. Но вообще владение языком важно не только для того, чтобы найти работу, но и для построения социальных связей: общения с местными, обретения друзей, профессиональных контактов. Это напрямую связано с тем, что в социологии называют «социальным капиталом» — то есть сетью людей, которые могут помочь, подсказать, порекомендовать, познакомить. Без такого ресурса иммигранту в новом обществе трудно продвигаться. А доступ к нему, в свою очередь, определяется уровнем владения языком.
— Знание английского языка помогает?
— Английский может быть подспорьем — в банке, в больнице, на улице. Израильтяне в целом владеют английским, но это не язык их внутренней жизни. Он не откроет вам доступ к юмору, к шуткам, к тому, о чем спорят и волнуются на улицах. Вы не будете в курсе новостей, если не понимаете иврит — а в Израиле информационное пространство играет огромную роль. Общество живет в состоянии постоянной турбулентности, и почти вся общественная жизнь — от новостей до политических баталий — разворачивается на иврите.
— Но ведь сегодня в Израиле существует множество русскоязычных СМИ.
— Да, человек может получать информацию через русскоязычные телеканалы, новостные сайты, паблики. И это действительно рабочий инструмент, особенно для старшего поколения, которое так и не освоило иврит. Но это параллельная реальность. Пока ты не способен включиться в поток ивритоязычного информационного пространства, ты по-настоящему не интегрирован в мейнстримную общественную повестку.
Культурные коды другие, ментальность другая
— Я так понимаю, что это показатели объективные, которые можно легко измерить. А что про более субъективную часть интеграции? Про то самое ощущение дома — возможно ли измерить его?
— В наших исследованиях мы иногда напрямую задаем этот вопрос: «В какой мере вы чувствуете, что Израиль — ваш дом?», «Собираетесь ли вы остаться здесь надолго или рассматриваете иные варианты?» Такие ответы позволяют уловить важное, но ускользающее измерение — ощущение постоянства или, наоборот, временности.
И это особенно характерно для последних волн репатриации. Многие из этих людей не планировали этот переезд, не были к нему готовы — ни психологически, ни материально. У них нередко возникает ощущение, что они здесь «на время», что это не более чем промежуточная остановка, эксперимент, своего рода авантюра.
Такая позиция — «переждать грозу», «пожить и посмотреть» — влечет за собой соответствующее внутреннее состояние. Человек не чувствует себя укорененным, не воспринимает это место как свой дом. Израиль становится временным убежищем, запасным аэродромом — пока остается надежда на возвращение в страну, которую он все еще называет «родиной».
— А бывают случаи, когда у человека вроде бы все хорошо: стабильная работа, приличный доход, хороший иврит, — но ощущения дома нет?
— Конечно, и довольно часто.
— Тогда от чего оно, это ощущение, зависит?
— Ответ неочевиден. Есть множество факторов: климат, культурная среда, степень эмоциональной вовлеченности, даже интуитивное чувство «своего» и «чужого». Например, при всех усилиях, многие не могут «принять» иврит: учат, стараются, заканчивают ульпан алеф, ульпан бет, идут дальше — но язык не ложится, мозг его отталкивает. Это довольно распространенное явление, и оно может сильно влиять на чувство «принадлежности».
Отношения с израильским мейнстримом, с говорящими на иврите израильтянами — это тоже важный фактор интеграции. Очень многие жалуются на непостижимость местной ментальности, на трудность понимания логики поведения, образа жизни. Даже если иврит на каком-то базовом уровне освоен, диалог с израильтянами часто не складывается. Просто потому, что культурные коды другие. Ментальность другая.
Эти вещи, конечно, взаимосвязаны — язык, культура, социальные связи — они подпитывают друг друга. Но нельзя сказать, что одно автоматически ведет к другому. Это не линейная зависимость.
И важно понимать: Израиль вообще не самая простая страна для репатриации. Особенно в наше время — с бесконечными войнами, тревогами, угрозами. Люди часто бегут от одной войны — и оказываются в другой. Совершенно понятно, почему немалое число новых репатриантов, испытавших на себе уже две волны страха и неопределенности, в итоге решают уехать. Это естественно. Потому что безопасность — базовая человеческая потребность. А если ты не нашел ее здесь, ты продолжаешь искать.
Израильское общество разобщено само по себе
— Мы говорим о сложности интеграции для новых репатриантов, но если посмотреть шире — не кажется ли вам, что и внутри самого израильского общества есть группы, которые живут как бы отдельно? Религиозные, светские, арабы — они ведь не всегда взаимодействуют между собой. Можно ли сказать, что Израиль сам по себе не до конца интегрирован?
— Да, действительно, израильское общество при всей своей уникальности крайне неоднородное. Более того, оно, к сожалению, глубоко сегментировано: разделено на группы, сообщества, которые далеко не всегда взаимодействуют друг с другом полноценно, а порой и конфликтуют.
Мы видим поляризацию между светскими и религиозными, внутри которых тоже есть свои подгруппы — от умеренных до ультраортодоксов. Между евреями и арабами, которые хоть и являются гражданами страны, но все равно остаются как бы в отдельной реальности.
Есть и другое традиционное разделение — на ашкеназов (евреев, происходящих из Европы и бывшего СССР) и мизрахим (восточных евреев, выходцев из стран Северной Африки и Ближнего Востока). Хотя с каждым поколением это деление становится менее жестким — все больше смешанных браков, и сегодня до 30–40% молодежи — дети родителей из разных «лагерей», — тем не менее, различия сохраняются. Они, к примеру, довольно четко проявляются в политических предпочтениях: левый фланг почти полностью ашкеназский, правый — преимущественно мизрахим, с исключением разве что религиозных сионистов, среди которых большинство — ашкеназы.
Эта сложная и конфликтная структура израильского общества ставит в затруднительное положение многих новых репатриантов. Им невероятно трудно разобраться в этих слоях, альянсах, подводных течениях. Кто с кем, против кого, кто друг, кто враг — это, без преувеличения, социальный лабиринт.
— Израильская политическая система действительно не похожа на то, к чему мы привыкли в странах исхода.
— Да, а к тому же, ситуация усугубляется тем, что вновь прибывшие сразу получают гражданство и, соответственно, право голосовать и быть избранными. Это уникальная израильская особенность: в большинстве стран мира сначала нужно пройти долгий путь — от временного вида на жительство к постоянному, а затем к гражданству. Здесь же ты получаешь теудат-зеут чуть ли не с трапа самолета — и уже можешь идти на выборы.
Израильская политическая система отражает в миниатюре все сложное устройство общества. И чтобы в ней сориентироваться, нужен не просто иврит, а глубокое понимание местной социальной ткани, истории конфликтов и смыслов, которых здесь больше, чем кажется на первый взгляд. И это, конечно, дополнительное препятствие на пути интеграции: ведь чтобы по-настоящему влиться в общество, нужно понять, к какому флангу, сектору, «племени» ты принадлежишь.
Казалось бы, логичная принадлежность — к сообществу русскоязычных, к «племени старожилов», приехавших в 90-х, как я.
Каждая новая волна алии кажется менее идейной и «не до конца своей»
— Только вот, как мы знаем, отношения между новыми и старыми репатриантами часто бывают непростыми.
— Именно. Немало взаимных претензий и недопонимания. Это вообще характерная черта израильской жизни: новая волна алии никогда не соответствует ожиданиям тех, кто приехал раньше. Она кажется недостаточно патриотичной, недостаточно еврейской, не до конца «своей». В случае последней волны особенно заметно раздражение из-за того, что люди не укореняются, не собираются тут оставаться, держат чемоданы наготове. Отсюда и обидная кличка — «паспортная алия». Мол, приехали просто получить израильский паспорт и льготы, а жить здесь не планируют.
Это, конечно, стереотип, но довольно живучий. И даже несмотря на то, что формально нас объединяет общий язык, на самом деле между людьми, приехавшими в 1991 году, и теми, кто прибыл в 2023-м или 2024-м, лежит настоящая пропасть. Мы уезжали из разных стран, в разное время, в разной политической, культурной и психологической реальности. И между нами не только возрастной разрыв, но и различия в опыте, восприятии мира, политике. Многие молодые репатрианты новой волны тяготеют к либеральным ценностям и ближе к левому флангу израильской политики, чем к нынешнему национально‑консервативному большинству. В этом тоже скрыт один из внутренних конфликтов между «старыми» и «новыми» русскоязычными.
— Насколько я понимаю, это проблема не только взаимопонимания между алией 90-х и современными репатриантами? Такие же недопонимания были и у вас с теми, кто приехал раньше?
— Да, конечно. Когда мы приехали в начале 1990-х, к нам довольно подозрительно относились репатрианты предыдущей волны — те, кто приехал в Израиль в 70-х годах, еще из настоящего Советского Союза, в брежневскую эпоху. Это было время, когда эмиграция была практически невозможна, и евреи, которым все-таки удавалось выехать, воспринимались как исключение. Уезжать тогда было сложно и опасно. Те, кто решался на этот шаг, часто подвергались репрессиям, были объявлены предателями. А те, кто выбрал Израиль, а не США, как пункт назначения, делали это в основном по идейным, сионистским причинам.
Это были люди по-настоящему преданные идее еврейского государства, часто традиционные, религиозные, или, по крайней мере, крепко связанные с еврейской культурой. Многие из них приехали из периферийных регионов Советского Союза — из Грузии, Средней Азии, Прибалтики — мест, где еврейская жизнь и традиции сохранялись дольше и крепче, чем в крупных столичных городах вроде Москвы или Ленинграда. В этих центрах давление на евреев было сильнее, ассимиляция — глубже, а следы еврейской идентичности часто — почти стерты.
А в 90-х в Израиль массово приехали уже другие евреи — более ассимилированные, в основном из России и Украины. Их связь с традицией, с еврейской культурой, с языком идиш была гораздо слабее. И естественно, нам предъявлялись все те же обвинения, которые, кажется, повторяются в каждой волне: «Вы приехали не из любви к Израилю, не по идеологическим причинам, а потому, что вам больше некуда было ехать». Нам говорили: «Вы не олимы, а просто экономические мигранты». И действительно, это в каком-то смысле было правдой. Мы уезжали от бедности, от безработицы, от антисемитизма, от развала страны, от национальных войн. Мы действительно бежали — не столько к Израилю, сколько от того, что происходило у нас дома. Но за 10–15 лет многое изменилось. Эти самые «экономические мигранты» стали частью Израиля, стали патриотами, приняли правила игры. И, что интересно, почти в массе своей — выбрали правую политическую позицию: светскую, но сионистскую.
И нынешней алие тоже предстоит пройти этот путь — от растерянности и временного статуса к внутренней включенности, к идее, к принятию Израиля как своего настоящего дома. Кто-то уедет, это неизбежно. Но те, кто останутся, рано или поздно пройдут тот же путь. Потому что в Израиле невозможно жить просто «параллельно» — не участвуя, не чувствуя, не разделяя. Если у тебя нет внутренней привязанности к стране, нет сопричастности, ты здесь навсегда останешься посторонним.
Мясорубка или «плавильный котел»: разные группы перемалывались и выходили в виде унифицированного фарша
— В первые годы существования Израиля была попытка построить общество по принципу «плавильного котла» — объединить всех репатриантов в одну нацию. Насколько эта идея оказалась жизнеспособной?
— Идея «плавильного котла» — она ведь не израильская изначально, а американская. США, как страна иммигрантов, первыми поставили перед собой задачу создать что-то общее из очень разнородных элементов — и идея «плавильного котла» стала символом ассимиляции: приезжие отказываются от своего, чтобы стать частью общего. Это означало — принять язык, идеологию, образ жизни.
Израиль позаимствовал эту модель в середине XX века, когда начал формироваться как независимое государство. В те годы сюда приезжали евреи из более чем 80 стран: из Европы, Северной Африки, Ближнего Востока, Азии, позднее — из США, Латинской Америки, СССР, Эфиопии. И все это — с разными языками, укладами, кухнями, взглядами. В этом смысле задача построения новой политической нации была, без преувеличения, колоссальной.
Основатели государства — в основном ашкеназы из Восточной Европы, выходцы из Российской империи и Советского Союза — верили в возможность создания «единого израильтянина». Национальным клеем должен был стать прежде всего иврит: общий язык, который должен был связать всех. А вместе с ним — единая идеология, символы, культурные ориентиры. В официальном дискурсе до сих пор используются такие термины, как «алия ве-клита» — «репатриация и включение». Слово «клита», кстати, пришло из химии — это процесс растворения вещества в другой среде до полного слияния. Именно это и предполагалось: что все новые репатрианты постепенно растворятся в едином израильском обществе.
Но сама по себе эта идея была наивна — и даже в чем-то жестока. Часто ее называли не плавильным котлом, а мясорубкой: разные группы «перемалывались» и выходили в виде унифицированного фарша. Были даже сатирические карикатуры на эту тему.
Но, как показывает опыт, люди — не молекулы. Они приходят со своей памятью, языком, привычками, болью и культурой. Эти вещи не стираются мгновенно — и, честно говоря, не стираются вовсе. Особенно у тех, кто приезжает взрослыми. Мы часто используем в социологии миграции другую метафору — не котел, а луковица или капуста. То есть человек сохраняет свое внутреннее ядро, свою исходную идентичность, но постепенно обрастает новыми слоями: учит язык, осваивает местные коды, находит работу, друзей, начинает понимать шутки и реалии.
Мы отстояли свою самобытность и сделали Израиль мультикультурным
— Но что-то пошло не так, схема не сработала?
— Да, в 1990-е годы, когда в Израиль приехала массовая волна алии из бывшего Советского Союза. Это была не просто группа, а целый слой общества — сотни тысяч человек с одним языком, одним бэкграундом. И эта алия очень быстро дала понять, что она хочет адаптироваться, но на своих условиях. Люди сказали: мы будем израильтянами, но не перестанем говорить по-русски, смотреть любимые фильмы, слушать музыку, водить детей на кружки на русском языке.
Так постепенно стало ясно: интеграция не означает растворение. Да, есть адаптация, да, есть принятие общего — но есть и сохранение частного. Поэтому у русскоязычных сложилась своя субкультура — двуязычная, двухслойная. Это и способ адаптации, и акт самоуважения: сохранение связи с родным, важным, значимым.
Так что идея полного растворения — по сути, провалилась. И это не провал Израиля, это просто проявление реалий любой миграции. Настоящая интеграция — это всегда диалог, а не поглощение.
— Ваша алия 90-х — она ведь, получается, первая, кто как бы не согласился на ассимиляцию по правилам, да?
— Да, идея мультикультурности, при которой человек не теряет свою прежнюю идентичность, а, наоборот, добавляет к ней новые слои, — это заслуга именно нашей алии. Мы ее принесли и утвердили. До нас же репатрианты в целом покорно принимали предложенный им сценарий: забыть прошлое, перейти на иврит, не говорить дома на своем языке. Даже алия 70-х годов из Советского Союза в значительной степени пошла по этому пути, потому что она была гораздо более идеологически сионистской. Там действительно многие довольно быстро перешли на иврит, и как результат — дети в таких семьях зачастую вообще не говорят по-русски.
Что уж говорить о восточных евреях — выходцах из Йемена, Марокко, Туниса, Египта, Ирана. Многие из них говорили на арабском или фарси, но в Израиле эти языки воспринимались с подозрением. Арабский — особенно, поскольку это язык врага. В условиях арабо-израильского конфликта говорить по-арабски было небезопасно и социально некомфортно. Поэтому на них оказывалось мощнейшее давление: ассимилироваться, молчать, не демонстрировать свое отличие. И большинство не могли этому сопротивляться.
А вот наша волна пришла и сказала: мы остаемся, но на своих условиях. Мы не собираемся отказываться от прошлого. Мы выучим иврит, но и по-русски продолжим говорить. Мы создадим русскоязычные СМИ, школы, кружки, культурные пространства. Мы — не угроза, а ресурс. И в какой-то момент это стало новой нормой.
— А не получилось ли так, что мультикультурность, которую отстояла алия 90-х, в каком-то смысле стала ловушкой для новых репатриантов? Они приезжают, видят готовую русскоязычную среду — и меньше стараются интегрироваться, учить иврит, адаптироваться. Не мешает ли это процессу?
— Да, как и все в жизни, эта ситуация имеет две стороны. С одной стороны, модель мультикультурности, на которой настояла алия 90-х, — это, безусловно, прогресс. Это идея терпимости, уважения к инаковости, многоязычию и множественности идентичностей. Она отражает дух времени: Израиль за последние 20–25 лет стал гораздо более открытым, глобально ориентированным обществом.
Но с другой стороны, именно потому, что мы в 90-х добились права сохранять свою идентичность и культурную автономию, это создало сегодня для новых волн репатриантов некоторую парадоксальную ситуацию. Сейчас человек приезжает и попадает в готовую русскоязычную среду: магазины, банки, театры, медиа, целые районы, где можно жить, почти не говоря на иврите. Это удобно, особенно на фоне стресса, войны, экономической неуверенности. Но это же и тормозит процесс интеграции. Потому что если ты хочешь остаться здесь надолго, тебе рано или поздно все равно придется выйти за пределы этого «мыльного пузыря», стать частью ивритоязычного общества.
Так что да — мультикультурность работает как «меч с двумя концами». Она обеспечивает психологический комфорт, но она же потенциально тормозит процесс «израилизации». И все же, я считаю, что плюсов здесь больше. Главное — не остановиться в этом комфортном кругу, а использовать его как трамплин, чтобы двигаться дальше.
Израиль больше не нуждается в новых людях
— Достаточно ли сегодня государство делает для интеграции новых репатриантов?
— Нет, однозначно — недостаточно. И у меня по этому поводу есть серьезная претензия к нашему государственному истеблишменту. Алия последних трех–пяти лет была встречена плохо. И это, конечно, связано с объективными трудностями: у Израиля в последние годы просто нет ресурсов. Сначала — два года ковида и экономический кризис, связанный с пандемией. Затем — война, которая продолжается уже полтора года. Бюджет министерства абсорбции урезан, не хватает преподавателей и мест в ульпанах. Это все — реальность.
Но при этом остается масса вещей, которые можно было бы сделать лучше, эффективнее — даже в этих условиях. Например, значительно упростить процедуру профессиональной адаптации. Особенно в таких критически важных сферах, как медицина. У нас огромная нехватка врачей, но при этом процесс получения лицензии для репатриантов — крайне запутанный, долгий, бюрократизированный. Люди проходят через настоящий кошмар, чтобы просто иметь право работать по своей профессии.
Есть и масса других проблем — скажем, в банковской сфере. Израильская банковская система в целом отличается высокой бюрократичностью и низкой клиентоориентированностью — даже для тех, кто живет здесь годами. А для новых, да еще не владеющих языком, это просто стена. При этом многое из того, что нужно, не требует больших вложений. Перевести интерфейсы банков и госуслуг на английский, создать понятные инструкции, упростить процедуры — это не требует миллиардов. Это требует желания. А вот его, к сожалению, нет.
И эта низкая мотивация — тоже показатель отношения к новой алие. К ней относятся с недоверием, воспринимают через призму стереотипов: мол, это алия «временная», «не настоящая», приехали пересидеть, а не жить. Такой образ активно транслируется в медиа и в политической риторике — и в результате снижается мотивация что-то всерьез делать для их интеграции.
— Чувствуется ли вообще в обществе желание, скажем так, «перекрыть» канал репатриации из других стран?
— Это ощущение не просто присутствует — оно уже давно проявляется и на уровне общественных настроений, и на уровне законодательства. В Кнессет многократно вносились законопроекты, направленные на изменение Закона о возвращении, особенно в его части, касающейся «внуков», то есть третьего поколения.
Дело в том, что сегодня около 80% новых репатриантов — это именно третье поколение. Потому что галахические евреи фактически исчерпаны: они либо уже уехали, либо ушли из жизни. А в следующих поколениях уровень ассимиляции только рос: было много смешанных браков, и в результате большинство сегодняшних репатриантов — это люди с одним еврейским родителем или даже только с еврейской бабушкой или дедушкой.
Именно это вызывает критику со стороны правых, национально-патриотических кругов: мол, мы импортируем сюда «не евреев», а людей, не связанных с Израилем по духу или идентичности. Поэтому обсуждается идея ограничить право на репатриацию либо только вторым поколением, либо вообще исключительно галахическими евреями — то есть теми, у кого мать еврейка или оба родителя.
Пока что все эти инициативы дальше первого чтения не проходили. Но тема регулярно возвращается, и я почти уверена, что как только политическая обстановка немного стабилизируется, вопрос о пересмотре Закона о возвращении снова окажется в центре повестки.
— И как вы считаете, чем это все в итоге закончится? Изменят ли Закон о возвращении?
— Да, я думаю, что в какой-то момент его все-таки изменят. При нынешнем составе коалиции, где доминируют правоконсервативные и националистически настроенные силы, это вполне вероятно. Скорее всего, речь пойдет об отмене пункта о внуках — то есть о закрытии двери для третьего поколения. Возможно, также пересмотрят саму процедуру получения гражданства. Сегодня любой, кто приезжает по Закону о возвращении, сразу получает израильский паспорт. И все чаще звучат голоса, что это неправильно.
Логика в этом есть: дать человеку социальные и экономические права — да, но не обязательно сразу наделять его политическими. Нужно время, чтобы понять страну, в которую ты приехал, прежде чем участвовать в ее управлении. Поэтому обсуждается идея ступенчатого гражданства — особенно для тех, чья связь с еврейством минимальна.
Кроме того, важно понимать: Израиль сегодня в демографическом смысле вовсе не нуждается в алие. У нас ежегодный прирост населения около 2% — это один из самых высоких показателей в мире среди развитых стран. С начала XXI века численность выросла примерно на 50%. При этом страна маленькая, значительная часть ее территории — малопригодна для жизни, особенно пустыня Негев. Вся нагрузка ложится на густонаселенные центры — Тель-Авив, Хайфу, Иерусалим и немного Беэр-Шеву.
Лично я поддерживаю более универсальную иммиграционную модель, такую, как в Канаде, Австралии или США, где приоритет — не происхождение, а потенциал интеграции: возраст, профессия, знание языков. Если нам нужны врачи и инженеры — нужно принимать врачей и инженеров, независимо от их еврейства. Это было бы рациональнее для будущего этой страны. Но при нынешнем политическом раскладе такого курса, скорее всего, не будет. Наоборот — закон будет изменен именно в сторону ужесточения по критерию еврейства.
— Как это отразится на самом Израиле? Каким он станет?
— Честно говоря, Израиль в демографическом смысле не очень изменится. Алия сегодня — это очень небольшой процент от общего прироста населения. Те самые 2%, о которых я говорила ранее, — это исключительно естественный прирост, за счет рождаемости. После алии 90-х, когда приехал миллион человек, таких масштабов больше не было. Вся последняя волна — начиная примерно с 2014 года, с начала войны в Украине и до сегодняшнего дня — это около 130 тысяч человек. На фоне общей численности населения это капля в море.
Но вот в плане человеческого капитала, профессионального потенциала — потери будут, и ощутимые. Потому что нынешняя алия, особенно выходцы из постсоветского пространства с еврейскими «четвертинками», — как правило, очень высококачественная с точки зрения образования, профессий, культурного уровня. Это светские, современные люди, и в каком-то смысле их присутствие в Израиле разбавляет общий религиозный крен, который у нас все усиливается. С этой точки зрения — да, ограничение закона нанесет ущерб.
С другой стороны, я смотрю на это и с точки зрения самих репатриантов. Для многих из них — особенно тех, у кого слабая еврейская идентичность — Израиль оказывается крайне непростой страной для адаптации. Это государство, построенное вокруг национальной идеи, с мощным еврейским центром тяготения. И человек, у которого нет внутренней связи с этой идеей, очень быстро начинает это ощущать.
Поэтому я думаю, что, может быть, даже честнее будет не давать людям ложных надежд. Не создавать иллюзию легкой эмиграции — особенно для молодежи с постсоветского пространства. Просто потому, что здесь им будет по-настоящему сложно. Пусть ищут другие маршруты, другие страны. В этом тоже есть определенная честность. Нет худа без добра, как говорится.
