Два года хаоса: почему террористы стали жертвами?

7 октября 2025 года исполняется два года с момента атаки ХАМАС на Израиль — теракта, унесшего 1200+ жизней, с сотнями заложников и войной в Газе. За эти годы террористы, снимавшие свои зверства, стали для части мира «жертвами угнетения», а реальные жертвы — «агрессорами». 

Мы видим, что мировое сообщество сделало шаг, который фактически поощряет террор: признание палестинского государства. С 2023 года ряд стран, включая Испанию, Ирландию, Норвегию и Словению, официально признали Палестину, а Генассамблея ООН в мае 2024 предоставила ей расширенные права, несмотря на вето США в Совбезе. Эти действия, игнорируя роль ХАМАС как террористической организации, подкрепляют нарратив «жертвы» для палестинцев, оправдывая их насилие как «сопротивление». Такое признание не только стирает ответственность за террор, но и усиливает антисемитизм, подпитывая протесты, где ХАМАС называют «борцами за свободу».

Правозащитники вроде Human Rights Watch осудили ХАМАС, но их отчеты 2024–2025 фокусируются на «геноциде» Израиля. ООН приняла десятки резолюций против Израиля, США ветировали шесть, включая одну в сентябре 2025. Кампусы США и Европы перешли от «солидарности с Палестиной» к оправданию ХАМАС как «сопротивления», подпитывая антисемитизм (10 000+ инцидентов в 2024 по ADL). Активисты, включая Грету Тунберг, отказываются смотреть кадры 7 октября, снятые боевиками. Международный кинофестиваль в Торонто в 2025 пытался запретить докфильм о теракте, требуя «разрешения» ХАМАС. Сериал HBO Max о 7 октября — попытка напомнить правду, но переломит ли она тренд?

Это — принцип «слабый всегда прав, что бы он ни делал». Террористы — «угнетенные», их действия оправданы «исторической несправедливостью» жертвы — виноваты в «привилегиях». Апогей идеи — у аятоллы Рухоллы Хомейни, лидера иранской революции 1979 года, в книге «Велайят-е факих»: «Мостазафин [угнетенные] — это те, кто подвергается гнету со стороны мостакбарин [гордецов]; будь то в Иране, Палестине, Африке или Америке. Ислам имеет программу для всех них»(Khomeini, 1970). Здесь «слабые» — не классы, как у марксистов, а любой, кого назовут жертвой, ради революции. Современные левые, часто неосознанно, следуют этому, оправдывая террор «слабых» против «сильных».

Типология «правые vs левые» бессильна: нацизм (формально «правый») имеет левые черты коллективизма, хомейнизм смешивает теократию с антиимпериализмом, а израильские партии ШАС и НДИ — социалистический популизм, национализм и религиозность в неразбериха-коктейль. Нужна новая модель — треугольник Карпмана, психологическая модель ролей «жертва — агрессор — спаситель» (Karpman, 1968). В коллективистских идеологиях «жертва» (слабый) всегда права, «агрессор» (сильный) виноват коллективно, «спаситель» (партия, лидер, «мировое сообщество») — герой. Мы разберем, как это работает от марксизма до неомарксизма, его кровавые плоды и альтернативу — индивидуализм, где ответственность на человеке, не коллективе.

Правые vs Левые: миф, который умер

Деление политических течений на «правых» и «левых» — это реликт XX века, который больше не объясняет реальность. Созданная в эпоху Французской революции, эта ось подразумевала, что «левые» — за равенство и прогресс, а «правые» — за традицию и иерархию. Но современные идеологии разрывают эту рамку, смешивая элементы так, что ярлыки теряют смысл. Нацизм, формально «правый» из-за национализма и антикоммунизма, вобрал левые черты: коллективизм, государственный контроль экономики, культ «народа» против «элит» (Arendt, 1951). Хомейни создал еще более странный гибрид: его идеология (хомейнизм) соединяет теократию с антиимпериалистической риторикой, заимствованной у левых, и провозглашает «угнетенных» (мостазафин) универсальной силой против «гордецов» (мостакбарин), будь то США или шахский режим (Khomeini, 1970). Это ни «право», ни «лево» — это нечто иное, где религиозный фанатизм уживается с революционным популизмом.

В Израиле путаница еще ярче. Партия ШАС, представляющая ультраортодоксальных сефардов, сочетает религиозный консерватизм с социалистическим популизмом: они требуют дотаций для бедных, но поддерживают жесткую политику по безопасности. НДИ Авигдора Либермана, популярная среди русскоязычных израильтян, — это национализм с секулярным акцентом, но тоже с популистскими обещаниями социальной справедливости. Обе партии, хоть и ненавидят друг друга, — две стороны одной медали: коллективизм, где «свои» (сефарды или «русские») защищаются от «чужих» (светские элиты, арабы). Партия Ра’ам, исламистская, но с левыми экономическими лозунгами, в 2021 году вообще вошла в коалицию с либералами, чтобы свалить Нетаниягу, — где тут «право» или «лево»? 

Религиозный сионизм Бецалеля Смотрича добавляет коктейль из ультранационализма и теократии, требуя суверинитета над всей территорией Израиля и галахического закона, но при этом играет на популизме. Эти партии не вписываются в старую ось, иллюстрируя, как политическая модель «правые/левые» перестала адекватно описывать ситуацию.

Типология «правые vs левые» умерла, потому что не улавливает суть современных конфликтов, где коллективные нарративы и психологические роли перевешивают идеологические ярлыки. Чтобы понять, как идеологии манипулируют массами, треугольник Карпмана может быть полезен: эта модель, введенная в психологии для анализа межличностных драм (Karpman, 1968), наглядно иллюстрирует роли «жертва — агрессор — спаситель» и может быть применима для объяснения коллективных идеологий.

Треугольник Карпмана: психология, которая захватила политику

Треугольник психологических ролей, разработанный Стивеном Карпманом в 1968 году, изначально описывал межличностные конфликты, где участники играют роли «жертвы», «агрессора» и «спасителя» (Karpman, 1968). Жертва — страдающая, но манипулирующая сочувствием; агрессор — виновник ее бед; спаситель — тот, кто вмешивается, чтобы спасти, но часто ради власти. Эрик Берн, основатель трансакционного анализа, показал, как такие роли формируют деструктивные сценарии в отношениях (Berne, 1964). Однако эта модель выходит за рамки психологии личности: она наглядно иллюстрирует, как коллективистские идеологии структурируют политические конфликты, манипулируя массовым сознанием. 

Ханна Арендт в «Истоках тоталитаризма» отмечала, что тоталитарные режимы строятся на упрощении мира до противостояния «народа» и «врагов» (Arendt, 1951), а Эрнесто Лакло и Шанталь Муфф в «Гегемонии и социалистической стратегии» подчеркивали, как популистские дискурсы создают коллективных «жертв» для мобилизации (Laclau & Mouffe, 1985). Треугольник Карпмана идеально объясняет эту динамику на макроуровне.

В коллективистских идеологиях роли жертвы, агрессора и спасителя становятся универсальными. Жертва — всегда права, независимо от ее действий: будь то «угнетенный класс» или «слабый народ», ее страдания оправдывают любой протест, включая насилие. Агрессор — виноват коллективно: не важно, что сделал конкретный человек, если он принадлежит к «привилегированной» группе (например, «капиталисты» или «сионисты»). Историческая вина приписывается целым нациям или классам, как в случае с «колониализмом» или «империализмом». Спаситель — партия, лидер или даже «мировое сообщество» — получает легитимность, чтобы наказать агрессора и «освободить» жертву, часто узурпируя власть. Эта модель манипулирует эмоциями: сочувствие к жертве, гнев к агрессору и восхищение спасителем создают мощный нарратив, который подавляет критическое мышление.

Например, если подвыпивший матрос насилует дворянку, то с точки зрения коллективистских идеологий его действия легитимны, поскольку он принадлежит к угнетенному классу (коллективная жертва), а она – к классу угнетателей (коллективный агрессор). В августе 2025 года в Шарлотте (Северная Каролина, США) черный мужчина зарезал сзади ножом на поезде 23-летнюю украинку Ирину Заруцкую. После этого мэр города Вай Лайлз после резонанса выставила убийцу жертвой, призвав «проявлять сострадание к людям с психическими проблемами». Почему? Потому что нападавший трактуется как представитель угнетаемой группы, а значит его действия в глазах коллективистской идеологии априори оправданы. Именно поэтому израильские заложники, изнасилованные женщины, убитые люди, похищенные и затем убитые малыши Ариэль и Кфир Бибас – все они не вызвали никакого сочувствия у носителей коллективистских идеологий. Они в их глазах – коллективный агрессор. А боевики ХАМАС представляются как коллективная жертва. Именно коллективистская идеология рождает такие чудовищные кульбиты.

Карл Маркс провозглашал пролетариат жертвой, буржуазию — агрессором, а революционную партию — спасителем (Marx & Engels, 1848). Хомейни в «Велайят-е факих» расширил эту логику: его «мостазафин» (угнетенные) — не только класс, а любой «слабый», от палестинцев до африканцев, против «мостакбарин» (гордецов), таких как США или Израиль, а спасителем выступает исламская умма или рахбар (лидер) (Khomeini, 1970). Современные неомарксисты следуют той же схеме, провозглашая палестинцев жертвами, Израиль — агрессором, а НПО и кампусные активисты — спасителями. Треугольник Карпмана, примененный к политике, объясняет, почему идеологии, от коммунизма до хомейнизма, превращают сложные конфликты в драму с заранее расписанными ролями, где мораль и факты подчинены сценарию.

Коллективистские монстры: от Маркса к Хомейни и неомарксистам

Коллективистские идеологии — это монстры, порожденные треугольником Карпмана: они превращают общество в арену, где «жертва» требует сочувствия, «агрессор» заслуживает уничтожения, а «спаситель» правит без оглядки. Карл Маркс, основоположник коммунизма, заложил основу: пролетариат — коллективная жертва эксплуатации, буржуазия — агрессор, а партия (по Владимиру Ленину) — спаситель, ведущий к диктатуре (Marx & Engels, 1848; Lenin, 1917). Лев Троцкий развивал это, оправдывая террор против «бывших» — коллективная вина классов (Trotsky, 1938). В нацизме Адольф Гитлер инвертировал схему: «титульная нация» (немцы) — жертва «врагов внутри» (евреи, славяне), а партия и фюрер — спасители (Arendt, 1951).

Хомейни эволюционировал модель, сделав ее универсальнее марксизма. В «Велайят-е факих» мостазафин — не экономический класс, а любые «угнетенные», от мусульман до «народов третьего мира», против мостакбарин (империалистов вроде США и Израиля). Спасителем выступает умма (исламская община) или рахбар (лидер, как сам Хомейни). Это ложится на левую идеологию: антиимпериализм без классовых рамок, где «слабый» всегда прав, даже в терроре (Khomeini, 1970; Shariati, 1979). Али Шариати, идеолог иранской революции, усилил это, смешивая шиитский мистицизм с марксизмом.

Современные неомарксисты мутировали дальше: в BLM афроамериканцы — жертвы, «белые» и полиция — агрессоры, движение и либеральные элиты — спасители. По Палестине палестинцы — жертвы, Израиль — агрессор, ООН и НПО — спасители. Это оправдывает погромы и террор, как 7 октября.

Интересный пример — российский нарратив о Второй мировой (Великой отечественной) войне: россияне как наследники СССР объявляются коллективными спасителями мира от нацизма. Обобщение: все россияне — «победители» по принадлежности, хотя никто из живых в войне не участвовал. Сужение: игнор 14 других республик СССР (Украина, Беларусь и т.д.), вклад которых стирается — фокус на России как единственной наследнице. Это видно в пропаганде 2025 года: «Бессмертный полк» расширен на погибших в Украине, связывая Вторую мировую войну с «борьбой против неонацистов», а 9 мая — инструмент мобилизации.

Европейские интеллектуалы слепы к опасностям: ученики экзистенциалиста Жан-Поля Сартра поддерживали Пол Пота в Камбодже, где его «революция» убила миллионы — философия «свободы» привела к оправданию геноцида (Sartre, 1975). Мишель Фуко восхищался иранской революцией как «духовным восстанием», не понимая, что исламисты казнили бы его как гея и атеиста (Foucault, 1978). Джудит Батлер в «Компасе скорби» коллективизирует жертвенность, оправдывая насилие «угнетенных» (Butler, 2003). Эти «слепцы» стали бы первыми жертвами своих «героев» — террор не щадит интеллектуалов.

Кровавые последствия: 7 октября и два года террора

Коллективистские идеологии, опирающиеся на роли треугольника Карпмана, часто приводят к насилию, когда вводят понятия коллективной жертвы, агрессора и спасителя, а также коллективной ответственности и исторической вины. События 7 октября 2023 года и их двухлетний шлейф — яркий пример. Это — коллективизация ответственности: палестинцы как коллективная жертва, Израиль — коллективный агрессор, НПО и кампусы — спасители, где историческая вина «сионистов» оправдывает любое насилие.

Исторические аналогии показывают ту же схему. В России 1917 года большевики провозгласили рабочих и крестьян коллективной жертвой, буржуазию и «бывших» — агрессорами с исторической виной, а партию — спасителем. Итог — красный террор, уничтоживший миллионы (Trotsky, 1938). Иранская революция 1979 года под руководством Хомейни сделала «мостазафин» (угнетенных) коллективной жертвой, шаха и США — агрессорами, а исламскую умму — спасителем. Результат — казни, репрессии и экспорт революции. Родезия (ныне Зимбабве) — другой пример: Запад и СССР в 1970-х поддержали «антиколониализм», объявив белых поселенцев коллективными агрессорами с исторической виной, а повстанцев — жертвами. Итог — экономический коллапс и диктатура Мугабе. Абсурд антиколониализма дошел до того, что СССР, поддерживавший «освобождение», сам был объявлен «колониальной державой» после распада в 1991.

Современный неомарксизм мутировал: кампусы США и Европы оправдывают террор как «сопротивление», а BLM связывает «расизм» с «сионизмом», требуя коллективной вины «белых» и «Израиля». Интеллектуалы вроде Джудит Батлер в «Компасе скорби» (2003) оправдывают насилие «угнетенных», игнорируя, как их «жертвы» становятся палачами. Два года после 7 октября показывают: коллективизация ответственности разрушает страны, моральные ориентиры и провоцирует рост насилия, где обобщения стирают индивидуальную вину и факты.

Индивидуализм как выход

Коллективистские идеологии, опирающиеся на роли треугольника Карпмана, загоняют общество в цикл насилия и обобщений, где коллективная вина и историческая ответственность оправдывают террор. Индивидуализм предлагает альтернативу: он разрушает треугольник Карпмана, заменяя коллективные роли личной ответственностью. В отличие от коллективизма, где «жертва» всегда права, а «агрессор» виновен по принадлежности, индивидуализм настаивает, что каждый отвечает за свои действия, а не за группу. Это не просто философия — это способ разорвать порочный круг манипуляций.

Анархизм, в лице Михаила Бакунина и Петра Кропоткина, отвергает коллективного «спасителя», предлагая горизонтальные связи и взаимопомощь вместо власти (Bakunin, 1873; Kropotkin, 1902). Либертарианство Фридриха Хайека и Мюррея Ротбарда идет дальше: государство — главный агрессор, ограничивающий свободу индивида, а коллективные нарративы — путь к тирании (Hayek, 1944; Rothbard, 1973). Религиозный анархизм Льва Толстого или Аммона Хеннаси подчеркивает духовную ответственность личности перед Богом, а не перед «уммой» или «партией» (Tolstoy, 1894). Современный пример — Хавьер Милей, президент Аргентины с 2023 года, чья политика радикального дерегулирования и акцента на личной свободе бросает вызов коллективистским догмам Латинской Америки, где популизм десятилетиями питал нарративы «жертвы» против «империалистов».

Индивидуализм не обещает утопий и сложен для массовой мобилизации: он требует от человека самостоятельности, а не слепой веры в «спасителя». Но именно это делает его спасением: без коллективных «жертв» и «агрессоров» исчезает основа для оправдания насилия. В отличие от хомейнизма или неомарксизма, где «слабый» получает индульгенцию на террор, индивидуализм возвращает фокус к конкретным действиям и фактам. Он не позволяет манипулировать массами через эмоциональные роли, а настаивает на рациональности и личной этике. Это не панацея, но шанс выйти из кровавого цикла, где коллективная идентичность становится инструментом разрушения.

Будущее политики: разрыв цикла или новый круг ада?

Два года после 7 октября 2023 года показали, как коллективистские идеологии, построенные на треугольнике Карпмана, разрушают мир. Объявляя «слабых» жертвами, а «сильных» — агрессорами с коллективной виной, они оправдывают террор и стирают моральные ориентиры. От марксизма с его классовой борьбой до хомейнизма с универсальными «мостазафин» и современного неомарксизма с кампусными протестами — эти идеологии превращают сложные конфликты в драму, где «жертва» всегда права. Россия 1917 года, Иран 1979 года, уничтожение Родезии — примеры, как коллективная ответственность и историческая вина приводят к насилию и коллапсу. Реакция на 7 октября — от оправдания ХАМАС до игнора зверств — лишь подтверждает: коллективизм остается двигателем хаоса, питая террор и антисемитизм (10 000+ инцидентов в 2024 по ADL).

Но есть надежда. В Иране хомейнизм теряет силу: протесты 2022–2025, вызванные экономическим кризисом и репрессиями, показывают разочарование людей в «революционной» риторике. Глобально «правый поворот» набирает обороты: Дональд Трамп в США, Виктор Орбан в Венгрии, Герт Вилдерс в Нидерландах, Марин Ле Пен во Франции и Хавьер Милей в Аргентине олицетворяют сдвиг к индивидуализму или национальному прагматизму, отвергающему коллективные нарративы. Эти лидеры, несмотря на различия, делают ставку на личную ответственность и прагматизм, а не на роли «жертвы» и «спасителя».

Новая классификация политики — не «правые vs левые», а коллективизм против индивидуализма. Первое порождает бесконечный цикл насилия, где эмоциональные роли подавляют факты. Второе предлагает выход: фокус на индивидуальной ответственности разрушает основу для манипуляций. Будущее зависит от того, сможет ли мир отказаться от соблазна коллективных драм. Коллективизм уже уничтожил страны и оправдал террор — вопрос, хватит ли сил разорвать этот цикл или он затянет нас в новый круг ада.

Коллективистские идеологии в треугольнике Карпмана

Индивидуализм, отказ от коллективизма