Журналистка Екатерина Врублевская специально для «Сегодня в Израиле» поговорила с писателем Борисом Лейбовым по следам его последней книги «Холь». О переоцененных прелюдиях, плохих метафорах и житейских проблемах.
Что за книга и почему вам обязательно нужно ее прочитать этим летом?
(«Холь», автор Борис Лейбов, издательство книжного магазина «Бабель Тель-Авив»)
«Холь» — это идеальный летний покетбук, сборник рассказов длиной в чашку кофе. Из тех неожиданно классных книг, когда ожидаешь «что-то на сложном / я такое не читаю», а через страницу-другую уже не можешь оторваться.
Рассказы про разное, но объединенные общей темой и неким фантастическим миром недалекого будущего (2033 год), в котором и происходит действие. Писателю Борису Лейбову недостаточно коронавируса, военных конфликтов и инфляции — он насылает на измученное население Израиля зомби… Что ж, Лейбов нас всех сильно напугал, но, чтобы два раза не вставать, сразу же и успокоил: восставшие — совсем не обязательно из ада, нормальные (ну почти) люди, с теми же жилищными проблемами и часто живее всех живых, как говорится.
- «Произошло большое чудо: мертвые ожили. Все должны удивиться и обрадоваться. А чудо в человеческом мире не может случиться априори, потому что все упирается в деньги и удобства. Вернулся дед, а ему никто не рад. Страховки медицинской пока нет, жить негде, ест он по-прежнему как живой. Так что это, в общем, больше про гору проблем, которую дают такие божественные вмешательства в нашу жизнь. Мы тебя отплакали, дед. Как говорится, померла так померла», — Борис Лейбов
Книга, конечно, про зомби исключительно на уровне сюжета. Остроактуальная и в хорошем смысле, злая, точнее, злободневная, смешная, не о каких-то там далеких галактиках, а о вполне себе нашей с вами сегодняшней реальности и о нас самих, растерянно в этой реальности барахтающихся.
В «Холи», как на правильной американской свадьбе, есть все для настоящего отрыва. Что-то старое, что-то новое и что-то взятое взаймы. Все приметы нашего тревожного времени, повесточку и абсурд Лейбов тщательно перемешал, очень уместно и узнаваемо раскидал по тексту. Дэдлайвмэттер, потому что зомби (они же покойники, они же неоживые) тоже хотят профсоюз и право голоса. Ореховые тумбочки и вязаные салфетки под телефон — потому что, живые или уже мертвые, мы все пускаем ностальгическую слезу при виде хрустального сервиза, вспоминаем, откуда мы родом и куда идем.
Как книгу читать? Жанрово это рассказы, но их вполне можно читать линейно, как повесть, ну или в любом порядке. «Холь» — про очень особенную творческую манеру и свободу интерпретации. Хотите — кайфуйте, смейтесь, плачьте, злитесь. Хотите — смотрите как ужастик. Хотите — ищите литературные аллюзии, связь с традицией (сорокинских стилизаций, плевков в сторону Бунина, переработанного Шмелева, гоголевских носов и прочего в тексте в достатке). Если вы про глубокие смыслы, мораль басни и «что хотел сказать автор», тоже, welcome. Классный, объемный и очень ироничный вариант нашего современного апокалипсиса за чашкой кофе.
Боря, вот скажи мне: что такое холь?
Я живу в городе Холон и испытываю от этого всего некоторое эстетическое неудобство. В простонародье — боль. Если скрестить эти два слова — название города и «боль», — получается «холь». На втором уровне в переводе на иврит «холь» — это песок. Холон тоже Холоном называется не просто так. Еще каких-то шестьдесят лет назад здесь были сплошные дюны. Так что холь — это еще и какой-то вневременной песок. Можно много накидывать, но в целом все очень просто. Ну и, кроме того, в одноименной повести герой живет тоже в Холоне.
У человечества и так полно проблем. Чего ты решил наслать на нас зомби?
Задумывалось все как сатира. В силу того что мы все выросли на ужастиках о зомби, это что-то такое рваное, страшное и то, что обязательно должно сожрать человека. Здесь это люди, которые вернулись точно такими же, — только деваться им некуда. Ни они сами не могут найти себе применение, ни Битуах Леуми (Ведомство национального страхования Израиля — прим. автора) еще не перестроился. Потому что квартирный вопрос никто не отменял и жить вернувшимся с того света в общем-то негде. У меня зомби никого не грызут, работают и в целом живут ту же жизнь, что и живые.
Расскажешь какую-нибудь красивую историю в духе Хемингуэя, как писал «Холь» в прокуренном баре у тель-авивского моря под стаканчик виски?
На самом деле, полгода я просто резвился. Хотел написать рассказы, которые сам бы хотел прочитать. Где-то хотелось поглумиться над чужим стилем. Я ненавижу «Темные аллеи».
Да уж я это заметила. Одна из моих любимых книг, кстати (смеется).
У Бунина люблю «Господин из Сан-Франциско». Шедевр, апогей русского символизма, великая вещь, я считаю. Но вымученные «Темные аллеи» — это какая-то липкая пошлость старика романтика. И мой рассказ «Темные олени» — он такой же бессмысленный, напыщенный и красивый. Как павлин.
В каких ты вообще отношениях с русской литературой и предшествующей традицией? Критики часто говорят о твоей прозе в контексте Сорокина, например.
В прекрасных отношениях. Не только читаю наш канон, но и преподаю его подросткам. Знаешь, когда тебе 14, здорово, если кто-то подскажет, почему эта вещь великая, а та — нет, как читать вообще — не только ведь справа налево и «что хотел сказать автор». У меня один из любимых комментариев, который читательница оставила под «Дорогобужем» (книга Бориса Лейбова - прим.авт.) на одном из сервисов: «Слишком запутанно, непонятно, какие делать выводы». Я вот думаю: «Я сам не понимаю, какие делать выводы» (смеется). А еще писали тоже в комментариях под книгами: «Такое же говно, как у Сорокина». Я думаю: «Круто. С кем сравнивают — честь для меня. Вот честно, очень приятно. Влепили 1 или 2 звезды на электронном носителе.
Сорокин вообще меня испортил очень рано. Это, если что, не модный рассказ про травму сейчас (смеется). Но могу сказать, что первый опыт чтения Сорокина был даже короче потери девственности, которая происходит примерно в том же возрасте (14–15). Я попал на дачу к друзьям родителей, слонялся по дому и взял с полки книжку какого-то Сорокина. Начал читать — и в этот момент мое хорошее, счастливое советское детство развалилось на части вместе с этим текстом.
А что именно прочитал тогда, помнишь?
Да, рассказ «Обелиск» — кажется, так он называется. После книг Сорокина появляется такая оптика, с которой тяжело сопереживать кому-то в простецкой хорошей литературе. Я, например, Шукшина совсем не могу читать — про всех этих простых хороших ребят и трудовые будни.
В общем, Сорокин настолько велик, что сравнения приятны, конечно. При этом понятно, что пытаться писать как Сорокин совершенно бессмысленно. Бессмысленнее, наверно, только писать как Хармс или Платонов: это уже не литература, а культурное языковое явление. Его невозможно повторить. Так что тут, если перекликается что-то, скорее не сознательно спи…л, а просто попал под влияние.
В бесконечной хтони современной русской словесности твои тексты не сказать чтобы про солнечных зайчиков, однако и ромашки из го…на в них проглядывают. Мне в целом твоя творческая манера и нарратив кажутся чуть более оптимистичными, чем мы привыкли с книгами русских авторов. Ты очень тревожно, местами чернушно и без лирики, но оставляешь нам надежду. Почему? Это твоя внутренняя структура, или ты сознательно свою оптику направляешь на свет?
Я, честно, не знаю, почему и какой орган выдает тексты. Потому что смотри, как много хорошего, почему одно го…но? Кроме того, я с 16 лет живу с диагнозом «биполярное расстройство второго типа». Я сейчас об этом подумал. Поэтому периодически все кажется ускоренным, прекрасным и полным жизни, а потом месяц все кажется серым, беспросветным и безнадежным. Но при этом я не впадаю в маниакальную депрессию, в которой пребывают некоторые русские тексты. Я как раз о расстройстве БАР [биполярное аффективное расстройство] пишу новую повесть, где одна часть создается в одном состоянии, а другая — в другом. С разным темпом — от сильных ускорений, где мысли расползаются и невозможно их собрать, до собранного, медленного текста. В связи с этим приходится играть с размером, с метром, со звуком. Они читаются по-разному. Одну часть как будто тараторишь, заговариваешь беду какую-то, а другая — такая замедленная.
А как у тебя технически процесс творческого акта происходит? Какая муза к тебе заглядывает?
У меня сначала разворачивается речевой аппарат, а потом ты поспеваешь вслед за ним. Вот буквально недавно проснулся среди ночи. Мне приснилось, что слово «поцелуй» невероятно скучное и заезженное, и я во сне гадал, как его еще назвать. Я проснулся в три ночи, отправил себе в телегу сообщение «языкопожатие» и дальше повалился спать. На следующую ночь — что-то еще, потом в течение дня начинают приходить какие-то литературные формы. И кстати, ничего из этого не пойдет в новую повесть, но это о том, как начинает брожение работать. И я никогда не работаю линейно, всегда начинаю с конца.
По-израильски, да?
Точно (смеется). Ах, если бы все люди начинали с конца, никаких прелюдий.
Кстати, о прелюдиях. Писать ты начал довольно поздно — в 34 года. Расскажи вообще о себе: детство, юность, отрочество, детские травмы?
Да, я, видимо, долго собирался. Никак руки не доходили, был занят всегда, много работал. В 34 резко сменил образ жизни, ушел со всех работ, переехал за город. Видимо, кризис какой-то возрастной. И написал свою первую повесть. Отправил в «Дружбу народов», они поставили в номер.
А до того?
Я рос в Москве, учился в Шотландии, потом вернулся в Россию и уехал в Израиль.
Что учил в Шотландии?
Учился на социолога, а в Москве - сценарное мастерство.
То есть ты начал писать не прозу, а сценарии?
Один сценарий. Собственно, как дипломную работу. Задним числом отправил его во ВГИК и получил даже какой-то приз.
А почему Шотландия? Чего решил уехать вообще?
В 1993–1994 годах стало неспокойно в России. Сменилось все: отец был инженером, мама — учительницей, а тут отец занялся коммерцией. Время криминальное, опасное. И в какой-то момент мы с мамой просто взяли и улетели на Кипр. Я на Кипре просидел два года — выучил там английский язык. Мать улетела обратно жить в Москву, а меня отправили в частную школу во Франции, в Ницце я жил… Так, совершенно не похоже на тяжелую историю… Мне даже неловко.
Кажется, понимаю теперь, откуда оптимистичный взгляд на жизнь... Давай об этом поговорим! Нам так не хватает таких писательских биографий. Богатая графская авторская жизнь у нас где-то на Толстом закончилась.
Великий сериал «Богатые тоже плачут» нам тоже о чем-то да говорит. Так вот, во Франции окончил школу. Ну и затем не без бюрократических проволочек попал в университет в Шотландии. Не пожалел ни разу. Глазго — крутейший город. Кстати, действие новой повести происходит в ламповом 2003 году и в Глазго. Такая «Одиссея» лайт. Ребята шатаются по Глазго и не знают, куда себя приткнуть.
Потом в 2004-м я вернулся в Москву и сразу понял, что попал в лучший город мира. Пришло время дел, время большого заработка. Чем я 15 лет и занимался, пока не разочаровался. Теперь вот я здесь, в «провинции у моря».
Ну и как тебе в «провинции»?
Поначалу было хорошо.
А на иврите заговорил?
Нет. Попробовал ходить в ульпан — совершенно не поддающийся мне язык. Это было уже то время, когда «сколько можно учиться, пора начинать работать». Но я подписался с местным издательством — в 2026 году в Израиле выходит «Лилиенблюм». Первая глава напечатана в литературном ультралевом местном журнале — я с радостью прочитал «Борис Лейбов «Лилиенблюм». На этом все. Это приятное чувство — видеть себя опубликованным на иврите, но, к своему стыду, язык я пока не выучил, но чаяния к нему у меня все еще есть. Я не сдаюсь. Это как долгое обхаживание кого-то: все равно кто-то когда-то должен сдаться.
Что такое хороший текст? На интервью с писателями всегда задаю этот вопрос.
Давай сравним с музыкой. Ты приходишь в филармонию, и, если у тебя хороший музыкальный слух, ты всегда слышишь, если кто-то фальшивит. Точно так же с текстом: ты начинаешь читать, какие-то вещи бросаются сразу в глаза. Банальность, плохие метафоры. Плохие метафоры — это вообще чудовищно. Аристотель считал, что хорошего художника от нехорошего отличают метафоры. Они должны быть неожиданными, поэтому, когда ты открываешь текст, а там черный, как ночь, и белый, как снег, на этом мы его закрываем.
Дело не только в метафорах, понятно. Для меня в первую очередь это работа с языком, потому что все хотят рассказать примерно одну и ту же историю. А с учетом того, что рынок завалила литература из серии автофикшен — «моя травма, я вам сейчас расскажу свою историю», — она у всех, наверное, похожа. Это очень интересная тема, и она заслуживает внимания, как все остальное, но здесь важно уметь писать. Должна совпадать история и уровень владения языком.
Открываешь, например, «Чевенгур» на любой странице и понимаешь, что это великая вещь. Газданова, Набокова книги. «Дар» лучше вообще не читать. Возникает ощущение, что есть люди, которые распоряжаются русским языком как собственностью, а всем остальным просто сдают его в аренду. Тогда понимаешь, что можно в общем-то уже ничего и не писать. А ты, мальчик, зачем вообще? Это все надо перечитывать между работой.
А вообще, не хочу выстраивать иерархию хорошего текста: это по твоим потребностям и возможностям.
- Екатерина Врублевская. Филолог, журналистка. Создательница проекта Story Store, который объединяет книжный магазин, лекторий и книжный клуб. Еще больше рекомендаций книг и интервью с писателями на страничке StoryStore.books