Если спросить среднестатистического израильтянина, кто такая Хана Сенеш, ответ чаще всего будет коротким и почти всегда одинаковым — сионистка и парашютистка. Кто-то вспомнит знаменитое «Эли, эли», остальные пожмут плечами, особенно те, кто не учился в израильской школе. Но за этими двумя сухими определениями прячется 23-летняя девушка, которая целыми днями читает, спорит о политике, пишет стихи в промокшей кибуцной палатке, боится одиночества и пытается понять, какое место она занимает в мире. И только потом — та самая сионистка и парашютистка, которая добровольно согласилась прыгнуть над оккупированной Европой, чтобы помочь сопротивлению. Ее схватили почти сразу после перехода венгерской границы и казнили в ноябре 1944 года.
Именно эту живую Хану — со страхами, надеждами и упрямой верой в смысл происходящего — возвращает нам спектакль HANNAH режиссерки Евгении Натановой. И эта история сегодня звучит особенно близко, будто речь идет не о прошлом, а о нас самих и о том, как мы ищем опору в мире, который снова переживает тревожное время.
Кто такая Хана Сенеш?
Хана Сенеш родилась в 1921 году в Будапеште, в семье венгерских евреев среднего класса. В 1939 году, в 18 лет, она уехала в Палестину по учебной программе. Это решение было вызвано и личными, и политическими причинами. Антисемитизм в Венгрии стремительно усиливался, и Хана все чаще писала в дневнике, что хочет жить в еврейской стране и участвовать в ее строительстве.
В Палестине она работала и училась в кибуце, а позже присоединилась к «Хагане» и «Пальмаху». В 1943 году ее приняли в программу британских спецподразделений, готовивших еврейских добровольцев для заброски в оккупированную Европу. Хану обучили радиоделу и парашютным прыжкам. В марте 1944 года ее сбросили в Югославии в составе небольшой группы бойцов, направленных на помощь венгерскому подполью.
10 июня 1944 года, сразу после перехода венгерской границы, ее арестовали. Следователи пытались получить коды радиосвязи. Давление усилилось, когда в ту же тюрьму поместили ее мать, Катарину Сенеш. Хана отказалась сотрудничать. Осенью начался военный трибунал, и 7 ноября 1944 года ее расстреляли.
Официальный рассказ о ее подвиге часто звучит просто: она так любила будущий Израиль, что добровольно пошла на риск, от которого большинство бы отказалось. Но ее дневники рисуют куда более сложный путь. Да, она искренне верила в идею еврейского возрождения. Но на ее решение могли влиять и другие, очень человеческие мотивы — в том числе растущее чувство одиночества и внутренний поиск, который пронизывает все ее записи.
Подросток, который читает Толстого, Горького и Метерлинка
Когда команда спектакля обдумывала идею, никто еще не знал, что это превратится в полноценный театральный проект. Режиссерка вспоминает: изначально все строилось вокруг песен, написанных на стихи Ханы Сенеш. «Я сказала: давайте возьмем все песни на ее стихи и попробуем выстроить вокруг ее фигуры музыкальную историю», — говорит Евгения Натанова. Но все изменилось, когда в руки создателям спектакля попали дневники.
Первое впечатление от них оказалось очень сильным. Перед режиссеркой вдруг возник не плоский школьный образ, а живой, удивительно современный голос. Девочка, которая в семь лет пишет такие зрелые стихи, что их публикуют. Девушка-подросток, читающая Толстого, Горького, Метерлинка, венгерскую, европейскую и американскую прозу. Юная женщина, которая ведет тетрадь прочитанного и мечтает написать роман или пьесу.
«У нее была отдельная тетрадь, куда она записывала все прочитанные книги. Мне кажется, я до конца жизни не прочитаю столько, сколько она успела прочесть за свои 23 года, — говорит Евгения. — Просто не понимаешь, когда она все это успевала».
Это столкновение двух Хан — мифологизированной и настоящей — и стало отправной точкой будущего спектакля. В школьной программе ее путь подается коротко: доброволец, парашютистка, миссия, арест, расстрел. Биография превращается в набор фактов, выстроенных вокруг подвига.
Но в дневниках открылась другая Хана. Человек, который сомневается, ищет опору, пытается разобраться в себе. Она переживает, что «недостаточно пишет», пытается доказать самой себе, что выбрала верный путь, и снова возвращается к одному и тому же вопросу — что значит быть собой и где это «свое» место. В записях много усталости, одиночества, ощущения, что быт поглощает все силы и оставляет мало воздуха для творчества.
Никакого героического ореола на этих страницах нет. Там растерянность, честность и постепенное взросление. Хана не идеализирует кибуцную жизнь, пишет о монотонности, тяжелой работе, о том, чувство общности не всегда возникает само собой. И главное — ее решения никогда не выглядят простыми или очевидными. Между строк чувствуется, что она сама не до конца понимает, что именно толкает ее вперед.
Именно это ощущение сомнений и постоянного внутреннего поиска и стало основой настроения спектакля. История Ханны не только о подвиге, а прежде всего о том, что происходит внутри человека, который на этот подвиг решается.
Поиск смысла и разговоры с Синей Птицей
Команда начала с прослушивания старых песен на стихи Ханы. Но все они, написанные в 1950-е и 1960-е годы, звучали слишком маршево и идеологически, будто поверх ее тихого, уязвимого голоса. Поэтому было принято решение отказаться от наследия прошлого и написать собственную музыку — современную, честную, прозрачную, способную открыть Хану заново. «Думаю, что если кто-то через 30 или 40 лет снова захочет сделать о ней спектакль, им тоже придется писать что-то свое, чтобы история оставалась живой и актуальной, — говорит Натанова. — Ее судьба поразительна, и хотелось, чтобы каждая глава ее жизни раскрывалась через отдельную песню. Так и выстроилась структура спектакля».
Постепенно все сложилось в единое целое. Музыкальные фрагменты маркируют путь Ханы — детство, переезд, кибуц, учебу, одиночество, поиск своего направления. Каждая часть истории стала небольшой музыкальной главой. Но музыка оказалась только началом. Чтобы действительно услышать Ханну, нужно было понять, что кроется в ее строках.
При чтении дневников Евгения снова и снова наталкивалась на один мотив — поиск смысла. Желание найти точку опоры, в которой исчезают сомнения. То самое предназначение, ради которого стоит терпеть боль и усилие. Так в спектакле появилась Синяя Птица, образ, вдохновленный Метерлинком, одним из любимых авторов Ханы. На сцене Синяя Птица становится ее внутренним голосом, вторым «я», с которым она спорит, которому доверяет страхи, который толкает вперед, когда она сама пребывает в растерянности.
«Она была невероятно одинока, — говорит Натанова. — И дневник — это почти всегда разговор с самой собой. Мы просто сделали этот разговор видимым».
Все могло сложиться иначе, если бы она была не так одинока
Одиночество сквозит почти на каждой странице дневников Ханы. Переезд в Палестину, о котором она мечтала, стал не только шагом к свободе, но и болезненным разрывом с семьей. Перед отъездом она много пишет о брате Гиоре — главном собеседнике, человеке, который понимал ее лучше других. В записях заметно, как тяжело ей дается эта разлука.
Новая страна, чужой язык, кибуцная жизнь, где каждый день расписан по часам и почти не оставляет пространства для собственных мыслей. Хана честно описывает монотонную работу, ощущение, что повседневность «съедает силы», и признается, что разговоров, которые могли бы ее по-настоящему зацепить, очень мало.
Натанова уверена, что именно поэтому коренному израильтянину было бы трудно по-настоящему рассказать ее историю. Хана была репатрианткой, приехавшей на программу, похожую на современную «Масу». Она старалась найти свое место в коллективе, но снова и снова пишет, что чувствует себя отдельно и все время «немного не там».
В дневниках она признается, что почти ничего не ощущает, когда кто-то проявляет к ней интерес. «Но она не то чтобы не чувствует, — уточняет Евгения. — Она не разрешает себе это почувствовать». В спектакле Синяя Птица принимает разные романтические образы, появляется как возможность любви, но в последний момент Хана всегда отступает. «Не тот. Не так. Не время».
«Она пишет, какие красивые оливки, какие сверкающие горы, какой загорелый сабра (коренной уроженец Израиля — прим.ред.) Они плавали с рыбаком на лодке, все казалось чудесным. И тут же рядом вопрос, почему я так одинока, почему не могу никого впустить в свою жизнь. Это у всех так или только у меня? Это у всех так или только я одна?».
В какой-то момент этот внутренний голос уже прямо задает ей вопрос: «Неужели можно так бояться жизни? Неужели можно так бояться любви?». Натанова отмечает, что они вообще не писали для Синей птицы отдельные реплики. «Это все Ханины слова. Ее собственные сомнения, ее собственные колебания, ее вечный диалог с самой собой».
И именно в этот период происходит один из самых трогательных эпизодов ее жизни. Гиора все же добрался до Палестины, но Хана уже записалась в миссию. Они не виделись четыре года и провели вместе лишь полтора дня. Это была их последняя встреча. Хана не сказала брату, куда отправится дальше. И, как предполагает Натанова, если бы Гиора оказался рядом раньше, возможно, ее решение о миссии могло бы сложиться иначе. Но в тот момент Хана уже искала задачу, которая даст ей смысл — и поверила, что нашла ее.
Почти никто не знал настоящую Хану — ни тогда, ни сейчас
Есть часть израильтян, которые помнят старые песни на ее стихи и какие-то детали из школьной программы. Но если обратиться к людям вокруг — к тем, кто приехал недавно, кто живет здесь десятилетиями, к русскоязычным репатриантам, да и ко многим коренным израильтянам — очень быстро выясняется, что большинство почти ничего о ней не знает.
В культурной среде имя Ханы привычно, оно постоянно где-то звучит. Но, по словам Натановой, это знание чаще всего тоже остается поверхностным: «Когда я обсуждала идею спектакля с коллегами и продюсерами, я почти всегда слышала: “Мы все знаем”. И это вызывало почти физическое раздражение — потому что под этим уверенным “знаем” скрывалась пустота. Все, что до этого создавалось о Хане Сенеш, держалось на одном архетипе — парашютистка, сионистка, героиня. На то, что за этим образом есть человек, почти никто не рассматривал».
Даже ее сослуживцы, которые находились рядом с ней в одной из самых опасных операций войны, мало что знали о ее внутренней жизни. Для них она была радисткой, бойцом, участницей миссии. О том, что Хана пишет стихи, в Палестине знали единицы. Ее литературное прошлое осталось в Венгрии, а здесь она старалась просто жить как все — работать в кибуце, учиться, выполнять обязанности, не выделяться.
«Перед отправкой Хана передала одному из парашютистов листок со стихотворением “Горела спичка”. Он испугался, что надпись на иврите выдаст его, и выбросил. И только позже, уже в лесах, понял, что это могло быть ее последним посланием, — рассказывает она. — Он вернулся, искал этот клочок в грязи и ветках, нашел и сохранил. Только поэтому сегодня у нас есть этот текст».
Натановой было важно снять с Ханы мифологический слой и не сводить ее судьбу к набору военных клише: «Я не хотела превращать все в спектакль о Второй мировой, об антисемитизме или об абстрактной героике. Хана была гораздо живее и сложнее».
«Становится страшно от того, насколько история закольцована»
При чтении дневников режиссерка все время ловила себя на том, насколько современно это звучит. Хана пишет, что вчера бомбили Хайфу и Италию, что они бегали в миклаты (бомбоубежища — прим. ред.), что город не защищен и много жертв. Эти строки легко представить в сегодняшних новостях.
Ощущение усилилось, когда совпали обстоятельства. На фестивале в Мюнхене их вылет задержали из-за первой атаки Ирана, когда по Израилю выпустили сотни ракет. «Мы должны были улетать в тот же день, — вспоминает Евгения, — а в итоге остались именно потому, что Иран бомбил Израиль».
Спектакль сочинялся внутри этого напряженного времени, на фоне буквально того же чувства постоянной угрозы, которое Хана описывала в своих тетрадях 80 лет назад. Из-за этого связь с историей Ханы сегодня воспринимается особенно остро. «Появилось чувство, что все снова повторяется, — говорит режиссерка. — Антисемитизм в Европе, который в итоге сделал ее сионисткой и привел в Палестину. Война, которая просачивается в быт и влияет на каждое решение. И в этот момент становится страшно от того, насколько история закольцована. Кажется, что каждые 100 лет Евразия снова входит в этот круг, и мы не можем из него выйти».
«Хочу изложить свои мысли о двух событиях — о вечеринке у Люси и о политике. Политика важнее, поэтому начну с нее»
Евгению Натанову особенно поражало, как рано в Хане проявилась способность осмыслять происходящее вокруг. Когда она читала записи 15-16-летней Ханы, возникало ощущение, что перед ней взрослый человек, который уже умеет формулировать сложные мысли об истории и политике. Натанова говорит, что редко можно встретить подростка, который пишет так же точно, свободно размышляя о ситуации в стране и в Европе.
Политическая реальность вошла в ее жизнь рано и резко. Хана росла в центре Европы в момент, когда Гитлера уже выбрали, когда появлялись фашистские партии, рушились международные договоры, и каждое государство пыталось выжить. Венгрия была втянута в этот водоворот. Но даже на этом фоне поражает то, как она осмысляла эти события.
В одном из дневников Хана пишет, что хочет изложить свои мысли о двух событиях — «о вечеринке у Люси и о политике». «Политика важнее, поэтому начну с нее», — отмечает она, а потом разворачивает полуторастраничный анализ политической ситуации в Европе и в своей стране. И только после этого так же спокойно переходит ко второй теме, рассказывает, что вечеринка была веселой, что они танцевали и у всех было приподнятое настроение. Это сочетание серьезной аналитики и обычной подростковой жизни делает ее дневники удивительно живыми.
Натанова признается, что многое в этих записях напомнило ей собственные ощущения перед 24 февраля 2022 года в России. Предчувствие, которое уже висело в воздухе, разговоры о митингах, новости, нарастающая тяжесть, а рядом — обычная молодость, попытка жить дальше.
«С одной стороны, у тебя внутри все закручивается, тревога растет. А с другой, жизнь продолжается. Через ее дневник это видно особенно ясно. И когда наблюдаешь за человеком из такой точки, понимаешь, насколько все сложнее, чем привычные версии из учебников. У меня после чтения ее дневников многое пересобралось в голове», — говорит Евгения.
«Человеку очень нужна вера, и важно, чтобы у него было ощущение, что его жизнь не лишняя»
Когда читаешь дневники Ханы, исчезает ощущение неизбежности ее пути. В записях видно множество развилок, где все могло повернуться по-другому. Хана действительно любила Эрец Исраэль и верила, что у евреев должно быть свое место, где не нужно оправдываться за имя, язык и происхождение. Осенью 1938 года она впервые пишет, что стала сионисткой, и подробно объясняет, что именно вкладывает в это слово.
Из дневника Ханны Сенеш (осень 1938 года): «Года три назад, когда я впервые услышала о сионизме, я всеми силами противилась этой идее. Но за это время события и сама эпоха, в которой мы живем, приблизили меня к ней. И я так рада, что смогла это понять. Теперь я ощущаю почву под ногами и вижу перед собой цель, ради которой стоит тяжко трудиться... Человеку очень нужна вера, и важно, чтобы у него было ощущение, что его жизнь не лишняя, что она не проходит зря, что он выполняет какую-то миссию. И все это дал мне сионизм».
Для нее это был поворотный момент. Отсюда и начинается та внутренняя логика, которая потом приведет ее к миссии.
Евгения замечает еще одну параллель: «Я совсем недавно поймала себя на мысли, что логика современных пропалестинских активистов очень похожа на то, что происходило в Европе в 1930-е. Когда им говоришь про 7 октября, они отвечают, что все началось раньше, что есть предыстория, что “до” было важнее. Евреев обвиняют в притеснении, в захвате земли, в чем угодно — значит, насилие можно объяснить. И тут меня накрыло. Они все время используют аргумент “было до”, но, если следовать этой же линии, сионизм — самое оправданное движение на свете. Потому что у евреев тоже было “до”. И оно длилось тысячелетиями. Антисемитизм не возник ни вчера, ни позавчера — это огромный исторический пласт, который формировал сознание целых поколений».
Она понимала, куда едет — и зачем
По дневникам видно, что Хана не ехала на миссию ради лозунгов или абстрактного подвига. Она ехала спасать людей. Она знала, что в Европе остаются дети, которых можно вывезти, и именно их должна была искать подпольная сеть, к которой она собиралась присоединиться. Но за всеми этими задачами ясно слышна еще одна цель. Она едет спасать маму. Та уже оказалась в гетто Будапешта и чудом избежала депортации. Хана понимала, что будет в безопасности в Палестине, и не могла принять мысль, что мать останется там одна.
Понимала ли она, чем все может закончиться? Да. В письмах к брату Гиоре это особенно заметно. Местами она пишет так, словно предполагает, что он будет читать эти строки уже после ее смерти.
Но даже в тюрьме у нее была надежда. И не просто надежда — был план. В Доме-музее Ханы Сенеш экскурсовод рассказала команде то, чего нет в книгах. Хана готовила побег. Ее план был настолько невероятно примитивный и одновременно отчаянный, что в него трудно поверить. Смысл был таким. Когда ее снова увезут в госпиталь после допросов и пыток, она должна будет притвориться, что теряет сознание. В палате на втором этаже не было решеток. Из занавески можно было скрутить нечто вроде каната, закрепить его и спуститься вниз. Потом бежать, используя выходы из больничного корпуса.
Но в какой-то момент в камеру подселили двух еврейских девушек, одна из них была беременна. Ее жестоко избивали, и она боялась потерять ребенка. Хана отдала ей свой план. Просто передала девушке шанс, который готовила для себя. И этот план сработал.
«В музее экскурсовод сказала, что недавно к ним приходил Барух, тот самый ребенок, который тогда был у нее в животе. Мы увидели его на вечере памяти: круглолицый, уже пожилой мужчина, стоял рядом с нами, улыбался, фотографировался. И в этот момент связь времен ощущалась особенно остро. Все, что она делала, кого спасала, кому отдавалась без остатка — все это стоит перед тобой живым человеком. Жизнь, которой могло бы не быть, если бы не она. Это трудно описать словами. Это тот редкий момент, когда история вдруг становится абсолютно осязаемой».
Ее Синяя птица
Работая с дневниками, Евгения все яснее видела, что Синяя Птица Ханы — это не удача, не любовь и не внешняя миссия. Это ее собственный творческий дар. Хана по-настоящему была собой, когда писала. Стихи, наброски прозы, заметки, любые строки. Стоило ей потерять возможность писать, как пропадало чувство опоры. Она сама отмечает это в дневнике.
По сути, все, что она пыталась найти в миссии, в служении, в любви или в стране, уже было внутри нее: способность создавать миры, формулировать мысли, глубоко чувствовать.
Творчество не оставило ее даже в тюрьме. «Ее последнюю запись нашли в кармане брюк после расстрела. Это стихотворение она написала буквально перед смертью. И именно поэтому мы говорим, что ее Синяя птица — это творчество. Оно было с ней до конца, даже когда все остальное уже отняли», — говорит Евгения.
Команда
У проекта есть еще один важный слой — то, как он создавался. Команда получилась международной почти сама по себе. Один из композиторов и саунд-дизайнеров живет в Берлине, и значительная часть музыки была написана именно там.
А израильская часть труппы очень смешанная по опыту и возрасту. С одной стороны, «старые» репатрианты, давно работающие в местном театре и хорошо знающие сцену: художник по свету Илья Герчиков, звукорежиссер и технический директор Евгении Янов. С другой, совсем новые репатрианты, которые приехали в страну недавно: художница-постановщица Беата Фертшман, видеохудожник Илья Делятицкий, продюсеры Мария Лернер и Янита Назарова.
Премьера на иврите для всей команды особенно важна. Она пройдет 24 февраля в присутствии семьи Сенеш. Это добавляет артистам ответственности. Из всего актерского состава только Юрии Казанцев, исполнитель роли Синей Птицы, живет и работает в Израиле много лет, и иврит для него привычный сценический инструмент. Остальным — Софи Чудновской, Григорию Каценельсону и Марии Мекаевой — предстоит глубокое погружение в язык. Им нужно не просто выучить текст, а прожить его так, чтобы речь звучала как внутренняя и живая. Работу с языком ведет консультант по ивриту, актриса и искусствовед Екатерина Никольская. Без ее участия, говорят в команде, весь процесс был бы куда более тяжелым.
«И в каком-то смысле это отражает путь самой Ханы. Ей тоже было нелегко писать дневники и стихи на иврите. Она учила язык из чувства принадлежности, из желания быть частью страны, которую еще только предстояло построить. И нам тоже непросто. Но у нас есть пример, который вдохновляет. Хана прошла этот путь первой. И мы стараемся идти за ней настолько честно, насколько можем».