Александра Петрова уже почти тридцать лет живет в Риме. Она родилась в Ленинграде, училась в Иерусалиме, а сегодня пишет о городах и людях так, что личная память сплетается с историей и культурой. Несколько лет назад вышел ее роман «Аппендикс» — «многоголосое, полифоническое произведение, стирающее границы между мемуарной прозой, эссе, модернистской формой и документалистикой».
Мы посчитали важным поговорить с Александрой не только о романе, но и о самом опыте жизни в Риме: о том, как город меняет взгляд на время, что значит быть в нем частью и в то же время чужой, и почему здесь особенно остро ощущается вечность.
- Александра Петрова — поэт, прозаик и эссеист. Занималась творчеством русского прозаика первой половины XX века Леонида Добычина. В 1993 году переехала в Иерусалим, где училась на факультете истории искусств Еврейского университета. С 1998 года живет в Риме. Стихи и проза переводились на итальянский, английский, китайский, португальский, словацкий, словенский, сербский языки и на иврит. В качестве премии белградского поэтического фестиваля Treći Trg в 2009 году ее книга стихов вышла на сербском языке. В 2016-м вышел ее роман «Аппендикс».
Гуляя по Риму, можно встретить одновременно античные колонны и рекламный билборд. Как вы переживаете этот контраст — как гармонию или как трагедию?
Реклама и коррупция существовали еще в Древнем Риме, так что это уже традиция. А вообще, чего только не встретишь, гуляя по Риму. Например, до сих пор можно увидеть следы барачного городка, просуществовавшего с послевоенного времени до 1973 года, вокруг акведука Феличе XVI века. В них выживали в экстремальных условиях многодетные семьи родом из Абруццо и южных регионов Италии. Дети ходили в районную школу, страдали от издевок и маргинализации, пока к ним не переселился священник, который научил их думать и бороться за свои права. Рим – город контрастов, это его привычный, древний язык и стиль общения. Поэтому, трагедия в жанре итальянской комедии может вполне разрешиться в своеобразную гармонию.
Как жизнь в Риме изменила ваше отношение к времени и к понятию «старение»?
Старение в человеческой жизни происходит почти незаметно, когда, как в моем случае, на его переживание не хватает времени. Может быть, если удастся в будущем работать поменьше гидом по Риму и посвятить себя целиком писанию, то получится посчитать, сколько у кого выросло седых волос и появилось морщин. Что касается исторического времени, то конечно, у многих здешних зданий и вещей другой отсчет возраста по сравнению с архитектурой и артефактами более молодых культур, и то, что где-то может посчитаться потертостью и замусоренностью, здесь просто патина и наслоения.
Можете ли вы назвать место в Риме, куда ходите «за ответами» на внутренние вопросы?
Я живу в месте, откуда начинаются очень разные маршруты, и когда вдруг у меня появляется немного свободного времени, я выбираю путь в зависимости от своего настроения. Фасады и гении места не дают мне ответов, но я могу иногда что-то подслушать, сделать это своим или оттолкнуться от этого.
В Италии часто говорят dolce far niente — «сладкое безделье». Как вы к этому относитесь как человек творческий?
Чтобы понять свой замысел, услышать и увидеть его, мне нужна кажущаяся пустота, относительная тишина и одиночество, отсутствие времени. Если бы было можно, я бы только так и проводила свою жизнь. Однако это выражение от самих итальянцев я никогда не слышала. Рим – очень напряженный город, и все римляне, с которыми мне довелось жить, дружить и общаться, работают так, как мне в моем питерском прошлом, как говорится, и не снилось, спят они при этом по пять-шесть часов и никогда не жалуются. Кажется, это выражение взято из Плиния Младшего, в одной из Эпистол он рассказывает об особенном моменте своей жизни, когда он уже давно ничего не читает и не пишет, не ведает ни что такое otium, ни что такое покой или даже хоть и связанное с ленью, но благословенное ничего неделание, потому что он посвящает все свое время заботам о друзьях. Однако это сладкое ничего неделание, приписываемое итальянцам иностранцами, видящими их во время своих итальянских каникул, – на самом деле хоть и романтизированные, но все-таки общее место, упрек или предрассудок. Как о клевете о нем говорил политик и историк XIX — начала XX века Паскуале Виллари, одним из первых начавший серьезно заниматься вопросом Юга Италии. В своих знаменитых Южных письмах он упоминает это выражение в связи с очень низкой оплатой труда южан и словами своего знакомого немца о том, что в его краях, мол, никакой крестьянин или рабочий не согласился бы заниматься таким длительно-изнурительным трудом за подобную плату.
Как вы думаете, почему города вроде Рима так притягивают людей, которые ищут смысл?
Наверное, потому что здесь создается ощущение (которое, вполне возможно, просто иллюзия), что смысл есть. Если Рим – вечный, значит, бессмертный. Нащупывание маленькой точки в том, что мы понимаем как вечность, и придание ей своего имени и лица создает для нас идею последовательности, преемственности, продолжения повествования, у которого глубокие корни, а крона – бесконечна. Рим – это использование старых деталей в новом контексте, и поэтому теоретически он дает свободу композиции собственного поведения и мышления, в нем не бывает душно, он размыкающий, а не наоборот, и он не судит, просто храня память о миллионах преступлений и не меньшем числе героических поступков.
Какое-то время вы жили в Иерусалиме. Если бы вы могли сравнить Иерусалим и Рим, как бы вы это сделали?
Если говорить о Риме и Иерусалиме как о двух культурных парадигмах, то для Рима Иерусалим существует, наверное, в меньшей степени, чем наоборот. Для Иерусалим Рим – важная точка сравнения, отсчета и состязательности. Я отчасти поэтому и оказалась в Риме. Не столько потому, что с 1994 по 1998 я изучала в Еврейском университете историю искусств, и мы волей- неволей много говорили о Риме, а скорей, потому что я ощущала Рим как противоположную часть той же оси и хотела на нее взглянуть.
Однако Иерусалим, меня покоривший и отчасти воспитавший, в Риме отступил. Сравнить Старый город Иерусалима и огромный центр Рима было бы интересно, тем более что результаты сравнения мне самой пока неведомы, но на это понадобилось бы очень много времени.
Вы родились в Ленинграде, жили в Иерусалиме, а теперь уже почти три десятилетия — в Риме. Как эти три города «разговаривают» между собой внутри вас?
Тема Рима в моей домашней симфонии пока что заглушает темы всех остальных городов мира. Иногда проступает детство, юность, город, где «встречается много воды», и наверное, со временем, особенно если оно действительно появится, Петербург вынырнет. А, может быть, и нет. Война 22 года отрезала много живого. Естественное желание избежать боли и не попасть в кювет пока не позволяет Петербургу длинные реплики. С другой стороны, можно легко листать картинки Петербурга как вариации или цитаты не только из Венеции, но и из Рима.
В Иерусалиме вы жили в 1990-е, в сложное политическое время. Как этот опыт повлиял на вашу способность наблюдать и фиксировать человеческие судьбы?
На это мне очень трудно ответить кратко и гладко, тем более в такой сложный для Израиля момент, который я глубоко переживаю. Но я не нахожусь там, поэтому я не чувствую себя в праве говорить так, как, возможно, я бы сделала, не будь сегодняшней войны в Газе. Возвращаясь к 90-м прожитым в Израиле, отчасти и этот крайне важный и интересный опыт привел меня к отъезду, хотя мне пришлось расстаться с друзьями, с куда более прогнозируемой, чем та, что началась после приезда в Рим, жизнью и с городом, который я любила.
Есть ли что-то, по чему вы скучаете в России?
Ну конечно. Но это как скучать по своей юности. Как скучать по надеждам и не реализованным планам. Если я приеду в Россию, найду ли я все это? Нет. Я поняла это уже в 1999 году, когда на полгода вернулась в Петербург. Как раз тогда я осознала, что «вернуться» невозможно, не получается. Что происходит какое-то несовпадение. Я изменилась так, что меня не вставить назад. В 2000 году я поняла, что расстояние между мной и Россией будет только увеличиваться. Пусть, однако, для меня останется навсегда то мыслимое пространство до 1993 года, чтобы я могла залетать туда время от времени, черпать оттуда всякого дурачества, дружества и веры в свои убеждения, в свой путь и свои силы, в верность друзей, как будто не было последующих десятилетий.
Ваша эмиграция началась еще до цифровой эпохи. Как изменилось восприятие «жизни на расстоянии» с приходом интернета?
Для меня ее восприятие стало более куцым. Связи вместо того, чтобы углубляться и укрепляться, купировались и почти сошли на нет. А когда они есть, то путем цифрового общения они чаще утилитарные, бытовые, деловые. Хорошо, конечно, что можно узнать, не попал ли кто-либо из близких под бомбежку, а в остальном, я бы вернулась к более дальним расстояниям. К сочинению и получению писем и заглядыванию в почтовый ящик не в страхе получить очередной коммунальный счет, а в надежде на весточку. Расстояния больше подходили для вдумчивого письменного диалога. Впрочем, кажется, Россия нас скоро насильственно вернет к расстояниям прошлого века, и вот это уже, поскольку будет вне нашего выбора, вовсе не радует. Что касается чтения соцсетей, то это тоже мне, скорее, мешает действительно понять что-либо о том или ином человеке или его ситуации.
В Риме вы оказались «свидетелем чужой культуры». Есть ли момент, когда вы почувствовали себя в ней не гостем, а частью?
Смотря, что считать Римом. Рим как город, сразу же и не смущаясь, пожрал меня как всех своих детей, и я стала его частью. А вот автохтонные жители Рима, хотя с некоторыми из них у меня завязались близкие связи, порой до сих пор могут показаться мне марсианами. Но это неизбежно не только для архетипа «человек на перепутье» (к которому относятся большинство эмигрантов), но и для поэта/писателя такого типа, как я. И это состояние и его осознание – уже более редкая судьба. Не желая того, я нередко воспринимаюсь «чужой», что, наверное, ощущается наиболее сильно как раз своими и наиболее болезненно среди своих. Однако я мыслю себя своеобразным мостом, и не только среди языков и культур. Мосты мне всегда нравились куда больше, чем стены, хотя и они, как любая граница, меня будоражат.
Ваши тексты часто балансируют между реализмом и метафизикой. Когда вы пишете, вы больше доверяете наблюдению или воображению?
Наверное, это действительно, ходьба по канату. Еще ближе мне идея, что создаваемое – это моя далекая мишень, и чтобы не промахнуться, нужны наблюдение, воображение и, главное, сосредоточенность стрелка.
Вы долго шли к публикации романа «Аппендикс». Что удерживало вас от публикации раньше — страх, перфекционизм, внутренний компас, что-то еще?
Скорее, я долго писала «Аппендикс», а опубликован он был почти сразу. Он был закончен весной 2015 года, а вышел в конце 2016.
Если бы вы могли вернуться и дать совет себе двадцатилетней, что бы это было?
Советы были бы связаны с образованием, необходимостью доводить дела до конца и с тренировкой мышления так, чтобы оно работало бы и для практических, бытовых вещей. Да, кажется, ничего особенно интересного для других в этом нет.
