Музейная культура Израиля уникальна. В стране нет «старых мастеров» в привычном европейском смысле, зато есть богатая сеть городских музеев — от Тель-Авива до Хайфы, от Петах-Тиквы и Холона до Герцлии. Эти институции вырастают из сообществ и держатся на живой связи с людьми: они гибкие, реагируют на кризисы, открывают двери даже в самые тяжелые моменты. Здесь музеи становятся не только хранилищами искусства, но и лабораториями современного опыта — местами диалога, терапии и сопричастности. Именно поэтому израильская музейная сцена считается одной из самых энергичных и разнообразных в регионе, если не в мире.
Мы поговорили с Аей Лурье — директором Герцлийского музея современного искусства — о том, что значит быть культурной институцией в Израиле, вчера, сегодня и завтра. Этот разговор оказался не только о здании и выставках, но и о более широком: о памяти и сообществе, о хрупкости и стойкости искусства в периоды кризисов.
О музее
Расскажите немного о музее. Когда он был создан? Для чего? О чем он? Как менялся со временем?
Герцлийский музей современного искусства возник как результат общественной инициативы. В начале 1960-х группа жителей Герцлии, среди которых был Ойген де Вилла, почувствовала, что в их городе должен быть музей. Это был новый город, до того — поселок. Люди просто взяли работы из коллекции де Виллы и из домов друзей, устроили выставку и попросили горсовет выделить место под музей современного искусства. Город откликнулся: это действительно была гражданская коалиция. Им дали дом на улице Бар-Илан, 15 — там они провели первые выставки, открыли двери, и так началась история музея в центре города. Постепенно приглашали художников-друзей — Йоханана Симона, Марселя Янко, Хану Орлов, — они оставляли свои работы, и так сформировалась коллекция.
Дальше — как всегда в нашей стране — встал вопрос о достойном увековечении памяти погибших. Появилась идея обратиться к Якову Рехтеру — известному архитектору, «сыну города», в преддверии Дня независимости Израиля. Рехтер предложил программу, виденную им и в других местах: связать «Яд ле-баним» с живой культурной функцией, не ограничиваться лишь мемориалом, а создать место, которое и почтит павших, и станет пространством для культуры и искусства, где сообщество будет участвовать в современной культурной жизни. Он спроектировал вход, органически проходящий через «Яд ле-баним», и вместе с двумя скульпторами — Артуром Голдрайхом и Тамар де Шалит, тоже жителями Герцлии, — создал зал памяти и побед, ведущий к залам, где формировался комплекс. Жители города, Ойген де Вилла, другие горожане и художники тоже внесли свой вклад. Так началось новое пространство.
Здание проектировали и строили с 1965 по 1975 годы — то есть в этом году исполняется 50 лет с момента открытия. Представьте: десять лет шла разработка и строительство. Яков Рехтер создал бруталистскую архитектуру: залы одновременно интимные и основательные, разных размеров — большие и более камерные; в каждом предусмотрен парящий естественный свет. Изначально здесь были разные выставки, в том числе археологические, но с приходом директора Йоава Дагона музей закрепился как музей искусства. Во время его руководства был создан и скульптурный сад на улице. Позже музеем 23 года руководила Далия Левин. Она еще более четко выстроила художественную ориентацию: много видео, много фотографии и современное художественное высказывание.
В 2000 году совместно с муниципалитетом музей расширили: открыли внутренний вход, построили новое крыло с большим залом и образовательное отделение. Так музей работал до сегодняшнего дня. Сейчас мы стоим перед третьим этапом развития: город Герцлия, общество по искусству и культуре и общество по развитию Герцлии очень много вкладывают в обновление, реставрацию, улучшение инфраструктуры и отношений с аудиторией — музей признан объектом, требующим бережного хранения. Новое — это образовательное крыло, втрое больше нынешнего. И да, мы живем в очень сложные времена, и кто-то спросит: «А надо ли что-то строить именно сейчас?» Но я все время думаю о том, что и оригинальный музей 1965–1975-х строили во время войн — и он служит нам до сих пор, 50 лет спустя. Значит, это место требует взгляда и веры в будущее, даже когда тяжело. Мы сотрудничаем с Амноном Рехтером, сыном Якова, и его архитектурным бюро; он продолжает проект отца и строит новое крыло: с кафе, образовательным центром, новой инфраструктурой.
Для нас было очень важно — и в связи с этим периодом, и в принципе — не закрывать музей на три года, а продолжать работать: держать большой музей в действии, развивать образовательное крыло и вести работы по разделенной схеме.
Новая выставка
Какие проекты вы открываете сейчас?
После праздника мы открываем выставку Ханоха Пивена — художника, карикатуриста, автора книг. У него очень интересная творческая история. Сегодня он делит жизнь между Барселоной и Яффо, а в 1990-е десять лет жил в Нью-Йорке и был одним из ведущих иллюстраторов-портретистов: его приглашали самые крупные издания — от The New York Times и The Washington Post до Rolling Stone. Это все портреты значимых фигур в политике и культуре. В последние годы начал писать детские книги, которые были переведены на множество языков; это привело его к встречам с детьми, к работе с учениками и в итоге — к формированию методик и коллабораций. Его приглашают музеи в Израиле и по всему миру создавать со-творческие пространства — для детей, семей, для всех. Это большая новая выставка.
Экспозиция делится на три части. Первая — мини-ретроспектива журнального периода художника, более десяти лет. Затем — переход к тому, что он называет accidental educator: умение замечать новое, выходить из привычных рамок и работать без давления «канона». У нас у всех есть мозг, склонный к парейдолии: эволюционно мы «собираем» лица из форм — это хорошо знали сюрреалисты. Он ловит этот момент — идет по улице, «видит» лицо и использует механизм, чтобы освободить нас от шаблонов, вернуть инстинкт наблюдения. Он создает разные задания и ходы, которые переводят зрителя в более иммерсивный мир, где каждый может вступить в диалог и создавать сам. Выставка откроется после осенних праздников, о дате мы сообщим дополнительно.
Мы не остановимся: закрыть музей сейчас — неправильное решение для этого времени. Нужно идти в пространство, которое не втягивает тебя в «повестку», а открывает мысль.
Например: портрет Биньямина Зеева Герцля. Пивен решил не делать «лица» вообще — только узнаваемый силуэт, выложенный из «пламени» для мангала: классический профиль, черная борода — и одновременно взгляд на израильскую самостоятельность «делать на огне». И в то же время — на тяжелый период разрушений, с надеждой, что все опять возродится.
После 7 октября
Как изменилась ваша работа после 7 октября? И по отбору тем, и по способам показа?
Честно говоря, музеям уже пять лет очень нелегко живется: все началось с коронавируса. С того времени программы постоянно отменялись, приходилось «работать на расстоянии», международные проекты срывались. Но 7 октября мы поняли, что коронавирус — это не самое страшное: реальность просто обрушилась. При этом музей планирует вперед — мы работаем трехлетними циклами — и реакция строится не только на «сигналах момента», а на дополнительных смыслах.
В прошлый Суккот, когда музей только приходил в чувство, мы сделали проект «Пеимот» («Пульсация»). Мы чувствовали, что сообществу нужно быть вместе. Там были разные эксперименты, перформативные практики, разговор, близость — не эскапизм, а присутствие. Это было очень тяжело и для создателей, и для продюсеров, особенно в области перформанса.
Когда в октябре открывалась экспозиция, среди проектов была выставка Зеева Энгельмайера (Шошке) — художника, активиста, автора, который с 7 октября начал на своей странице в Facebook проект под названием «По открытке в день». Он принимал очень активное участие в демонстрациях, и я первой пригласила его перенести его открытки на стены музея. Это были дни самых первых выставок после шока — я думала о стенах, о радости возвращения. И впервые вывела проект на наружную стену музея: как в Акрополе, где всегда есть фриз с героями — и теми, кто сражался, и теми, кто вернулся. Это создало связь.
Другой специальный проект — «Аругат Беэри» Офри Леви-Цемах и Ниви Лахави. Офри — из кибуца Беэри; вместе с Ниви они собрали и привезли растения из разрушенных мест, провели ботаническое исследование, культивировали. Мы показали это в белом кубе музея. Это было невероятно: по ходу жизни проекта растения укоренялись, какие-то погибали, другие распускались — боль и надежда одновременно.
Международные сотрудничества
Что с международными партнерствами? Изменилось ли что-то?
Мы очень надеялись после коронавируса оживить потенциальные коллаборации. Но война осложнила все: тяжелая атмосфера в академии и культуре, давление и желание «поставить Израиль на место» — это сильно мешает сотрудничеству. У нас был проект с институцией из Нидерландов: с одной стороны, мы построили замечательный профессиональный контакт; с другой — коллегам было очень тяжело, они сталкивались с сопротивлением, им приходилось «оправдываться» за сам факт работы с нами. Мы — не политические представители, мы люди культуры. Многие коллеги это понимают, чувствуют связь и хотят поддержать. Но им нелегко — их тут же ставят в очень сложное положение, тем более если они не евреи и не уверены во всех деталях — их делают «спикерами». Это тяжело и нечестно по отношению к нашим партнерам
Наша голландская коллега не приехала на выставку. Дело в том, что выставка открылась утром, а вечером в тот же день, в апреле, была первая атака из Ирана — сотни ракет и дронов. Я помню, что сказала мужу: «Какое счастье, что мы открывались утром — к нам пришли две тысячи человек!» А он ответил: «Понимаешь, ни один директор музея такого не скажет: “Как хорошо, что мы открылись утром, потому что ночью было 500 пусков из Ирана”».
Сейчас мы готовим проект, который должен открыться через три года, с невероятной американской кураторкой иранского происхождения. Она глубоко понимает сложность местной специфики — наверное, в силу собственного опыта. Но и она сталкивается с критикой в свой адрес. Художница, чья семья родом из Ирана, именно поэтому понимает дуальность: как профессиональное и личное существует рядом с политическим. Это большая сложность — и большая удача, когда удается работать на профессиональном уровне. Она с нами — я очень надеюсь, что так и продолжится.
Работа с публикой и доступность современного искусства
Как вы работаете с широкой публикой, чтобы показывать современное искусство во всей его сложности — тем более в относительно небольшом городе?
Современное искусство — это язык. Как мы узнаем Моцарта или Рубенса, так и здесь — новые критерии и ценности требуют усилия, но это окупается. Мы вкладываем много сил, чтобы быть рядом с публикой: каждую субботу идут программы и встречи, есть аудиогид, где можно услышать художника, есть тексты — короткие в залах и развернутые на сайте, куда можно зайти бесплатно и прочитать; каталог в PDF тоже всегда можно скачать бесплатно. Есть встречи с художниками, кураторские туры. Всегда есть множество возможностей для расширения и углубления.
У нас есть очень человеческая потребность в уверенности: знать, куда идешь, что увидишь, «понять» сразу и чтобы было красиво. С непривычным нам трудно: можно почувствовать уязвимость, не понимать до конца. Но иногда нужно позволить себе быть открытым и не знать всего — а на второй-третий раз все вдруг складывается. Я стараюсь строить тексты и экспликации так, чтобы они были связаны и доступны не только тем, у кого за плечами первый курс по философии или теории искусства. Чтобы можно было входить с разных сторон — через тему, биографию, связи с сегодняшней жизнью. Как с религиозной живописью: если не знаешь Библию или Новый Завет, не прочтешь иконографию. Искусство всегда требует знания — и мы даем к нему ключи.
Уникальная роль музея
Как бы вы определили уникальную роль вашего музея — в Израиле и в мире?
Это не энциклопедический национальный музей и не «музей старых мастеров», как крупные институции в Иерусалиме или Тель-Авиве. Это небольшой, но центральный музей, по духу близкий к городским музеям в Петах-Тикве, Хайфе, Эйн-Хароде, Рамат-Гане — с особой связью с местом и сообществом. Каждый год к нам приходят тысячи школьников — они говорят и на иврите, и на арабском, и на грузинском. Это как маленькая «доля бога»: с одной стороны, позволяет сделать вдох, а с другой — дает возможность тихого диалога о сложном. Немного о красоте и эстетике, и одновременно — о проблемах, которые нас окружают. Это общественное место, принадлежащее всем.
Я делаю репертуар очень разнообразным: молодые и зрелые художники, те, кого хорошо знают, и те, о ком стоит вспомнить; работа с семьями, со старшими; стирание жесткой границы между «крафтом» и «искусством». Я очень верю: потребность в культуре — не привилегия элиты и не вопрос социоэкономики. Это глубоко человеческая, базовая потребность. И в последние годы — во время коронавируса и сегодня — мы особенно видим, насколько общество в этом нуждается.
И может ли искусство действительно помогать людям меняться?
Слово «учение» я произношу осторожно. Я не работаю на службе у кого-либо — я работаю на пространство, которое позволяет выражаться, просит терпения, открытости, толерантности. Это — да. Музей — место для терпения и дружелюбия, для открытия, для момента восприятия, размышления, немного лечения, немного спокойствия. Это очень важно.
Личное
Встреча с каким-то художником или произведением, которая особенно сильно на вас повлияла?
Я стараюсь не выделять что-то одно: я влюблена во всех художников, с которыми работала. Каждый проект был очень тяжелым и очень полным: что-то глубинное воплощалось и выходило в действие, у каждого — свой рассказ и контакт, потому что музей работает через отношения между частями, создавая целый мир. У меня чувство большого права и большой ответственности. Всегда много просьб к музею — показать, поддержать, — и говорить «нет» очень больно; дело не в оценке искусства, а в том, что музей — это не отдельный пункт, а контекст совокупности проектов. Красота музея — и в интимности, и в величии: когда идешь от выставки к выставке, возникает цельность — сумма больше частей. Мне бы хотелось работать со всеми, иметь больше денег и залов — но сегодня важнее всего выживать в этой реальности. Мы живем в периоде, когда заниматься музейной деятельностью — для меня борьба. То, что город и партнеры сохраняют музей и вкладываются в его развитие — чрезвычайно важно.
