Сначала это был почти элитный кружок: Александр Галицкий, с топором, как он сам говорит, недоплотник и клоун по совместительству, ездил по престижным домам и вел занятия для тех, чьи имена можно найти в «Википедии». Каждый второй из них «в каком-то году и в каком-то бою спас Израиль» — а теперь впервые держал в руках резец.
Галицкий привозил с собой дерево, стамески, заточку, — все сам, без «Николая», помощника, которого ему настойчиво предлагали состоятельные хозяева. Потому что важно не просто научить вырезать, а дать почувствовать: материал поддается, ты можешь. И ты не один.
Так начинался «Баобаб» — студия, которая с годами стала сетью, способом быть с теми, кого государство обычно оставляет в одиночестве. После 7 октября Саша и команда стали ездить к тем, кто был эвакуирован, потерян, оторван. В гостиницы, в кибуцы. Чтобы держать за руку, шутить, вырезать. Потому что резьба по дереву — это просто способ. А для чего — Саша говорит, что сам не до конца знает.
Расскажи, как вообще начинался «Баобаб»? Как ты это придумал?
Я много лет работаю с пожилыми людьми по методике, которая за эти годы отшлифовалась.
Сначала это были люди достаточно состоятельные. В какой-то момент я понял, что можно расширить рамки. Поэтому после долгой работы с пожилыми богатыми людьми мне захотелось все это перевести на людей других — просто пожилых, людей с ограниченными возможностями. Я продолжал работать в системе, где каждый второй участник моего занятия — это человек, которого можно найти в «Википедии», и прочитать, в каком году и в каком бою он спас государство Израиль. Это прекрасно. Но есть и другие люди.
Можешь подробнее рассказать, как именно ты работаешь?
И я много лет работал как художник-передвижник: с одного места на другое, за 15–20 минут мог любое помещение организовать под студию резьбы по дереву. Все с собой привозил.
Но проект — очень дорогой. Логистика, закупка дерева, подготовка инструмента — это все всегда было на мне. Я не подстраивался ни под каких хозяев: ни один из них не позволил бы тратить такие деньги. Это очень дорогие инструменты, дерево и все остальное.
У меня были попытки работать с кем-то. Но когда я приходил к очень богатым и очень жадным людям — их ответы всегда были одни и те же: «Зачем тебе заточка инструмента? Давай позовем Николая — он придет и все тебе наточит». Но мне не нужен Николай. Мне нужно заточить самому — правильно. «Ну ладно, я тебе поставлю станочек, ты будешь сам точить». А я не могу точить и работать одновременно. (Смеется)
Все эти вещи очень сложно объяснить обывателю, особенно если он владеет домами и деньгами. Поэтому я все закрывал на себя. Никого не спрашивал разрешения пойти купить, например, напильник за 60 евро. Какой нормальный человек себе это позволит? А на самом деле — это очень важно.
Потому что физическое удовольствие от работы — когда пожилой человек впервые берет инструмент, перед ним лежит кусок дерева, и он получает удовольствие от того, что получается — это возможно только с хорошим инструментом. Только с правильной заточкой. И никакие дешевые, упрощенные материалы такого удовольствия не дадут.
И как ты действовал, когда тебе захотелось как-то расширить свою работу?
Расширение студии произошло где-то три года назад. Я просто пошел к раву Йосефу Херсонскому, когда он снимал помещение в Сароне. Он дал мне комнату — и мы там начали работать.
А потом эта история расширилась еще в двух местах: в Холоне и в Рамат-Гане. В Рамат-Гане я снимаю помещение у Давида Зунделовича — замечательного скульптора, автора конного памятника Меиру Дизергофу. Он великолепный мастер.
Все стало развиваться. Я познакомился с людьми с ограниченными возможностями, начал помогать, они начали приходить. Появилась новая публика. Я начал отходить от работы только с состоятельными пожилыми людьми.
А потом случилось 7 октября. Один бы я ничего не потянул. Но мы с Таней, моей женой [Татьяна Цыткина — преподаватель изобразительного искусства, графический дизайнер, специалист в области образовательных и социальных проектов], создали «амуту» — фонд. И собралась потрясающая команда.
Причем все это началось еще до 7 октября. Мы хотели помогать Украине. Планировали готовить мастеров в Хмельницком, которые работали бы с посттравматическими солдатами.
С Анатолием Белым и Димой Зицером до войны мы поехали на два дня в Грузию — работали с детьми из Херсона и Мариуполя. Там мы работали с моей женой Таней, а привез нас и все устроил Ростислав Маслович. Позже снова удалось попасть туда... Но потом началось то, что началось.
Команда — невероятная. Эмиль Губерман, сын Гарика Губермана, — директор. Рая Ригер — с опытом с 90-х, работала в некоммерческих организациях, знает все законы, если не знает — придумывает. Сергей Захаров — доктор психологии, работает в Ариэльском университете. Благодаря им все сложилось.
До этого ты работал сам?
Все это время я работал один. Как-то раз один дедушка спросил меня: «А какая у тебя настоящая специальность?» Я ответил: «Клоун». Он сказал: «Очень успокаивает».
Многим кажется, что заниматься с пожилыми — это вообще ерунда. Пусть работает по вечерам. Какая твоя профессия? Что это за специальность? Как с музыкантами: «Я играю». — «А работаешь где?» Вот и здесь так же.
Мне было очень страшно. Несколько человек сказали: если ты не начнешь учить других, если не сможешь стать не только собой, — ничего не выйдет. Мне было по-настоящему страшно.
Примерно полтора года назад мы все-таки решились [набрать педагогов]. Объявили небольшой сбор. Начали приходить люди. Сейчас, помимо меня, у нас четыре преподавателя.
Отбор очень жесткий. Из десяти остается один. Но только благодаря людям, которые были рядом, получилось то, что получилось. Мы охватили север и юг. С помощью Ариэльского университета и Сережи провели научное исследование. Настоящее. О пользе ремесленного труда. О психологическом состоянии людей. Результаты — отличные.
Расскажи еще о результатах.
Например, пришел ко мне один дедушка. Была смешанная группа — русскоязычные и ивритоязычные. И мне шепчут: «Вот там пришел Анатолий. Он очень сильно болен. Ему приходил врач и сказал, что Анатолий проживет где-то от двух часов до двух дней».
Они дома поплакали, а потом решили: ну куда идти? Пошли на кружок резьбы по дереву. (Смеется)
Я смотрю на часы и думаю: сколько осталось Анатолию? Доживем ли до конца урока? Он пришел с внучкой. Мы начали с ним работать — он делал деревянного медведя. Поработал, ушел домой. Потом, на следующей неделе, я думаю: надо узнать, жив ли Анатолий. Написал — ответили: да, все хорошо, придет на урок.
Мы провели с ним еще одно занятие. А потом он умер. Врач, в общем, слово сдержал. Внучка понесла эту работу — медведя — на кладбище.
Какая-то связь в этом возникла. Какие чувства это вызывает... Это какая-то сила человеческая. Потому что человек за неделю до смерти идет вырезать медведя. Потому что он еще не умеет. Он не хочет лечиться. Он хочет вырезать. Все. Несущее. Понимаешь?
Как бы ты из сегодняшней точки охарактеризовал миссию проекта «Баобаб»? В нескольких фразах — как бы ты назвал то, чем вы занимаетесь?
Это всего четыре слова: помощь творчеству пострадавшим. Пожилым пострадавшим. Помощь творчеству. Наша «амута» так и называется, а студия «Баобаб» — это такая оболочка этого фонда. Оформление.
Да, помощь. Я когда-то работал с инвалидами армии. Это был годовой опыт, лет двадцать назад. И я хорошо представлял себе, что это за работа. Когда мы начали, я уже точно знал: это помогает. Причем помогает именно постоянство этих встреч. Регулярность. Без залезания в душу.
Я долго пытался понять, чем наша работа отличается от арт-терапии. Арт-терапевт работает с человеком ограниченное количество раз. Он знает: вот что-то у него болит — это надо лечить. Какие-то вещи надо проработать. А у меня — приходит человек, о котором я ничего не знаю. Это бесконечный процесс.
У нас есть одна девушка — ей недавно исполнилось сто лет. И вдруг мы поняли: мы с ней вместе пятую часть ее жизни. Это немало. Ну да, это уже почти как близкий родственник.
А вчера я вспоминал одного дедушку. У него умерла жена. Через неделю он пришел ко мне и сказал: «Мне тебя не хватало». Представляешь? Человек, который только что потерял жену, говорит это не сыну, не брату — а тебе. А ты вроде просто учитель. Ну не знаю… с топором. Недоплотник. (Смеется). А он говорит: «Мне тебя не хватало».
Понимаешь, ты куда-то заходишь внутрь. Как вирус. Проникаешь. Становишься частью этого человека. Частью его жизни, его боли, его повседневности. А потом ты оттуда выскабливаешь что-то. Что-то, что он хочет сказать. Что у него болит.
Ты становишься ему другом. Просто другом. Таким… хулиганским другом. Без преклонения, без придыхания, без «ой, дедушка». С подколами. Простым, живым. С иронией.
Вот это все — оно сокращает дистанцию до нуля. Мы дышим ноздря в ноздрю. На равных. И от этого происходит чудо.
Знаешь, что каждые пару лет мы на 3% становимся старше. Государство, то есть. Люди взрослеют. И это естественный процесс. О котором чрезвычайно важно говорить.
Я когда-то читал лекцию, которая называлась «Старые дети молодого государства». Это действительно поразительная история. Люди, которые создавали Израиль — все европейское еврейство, приехавшее в сороковых, — приехали молодыми. И без своих пожилых родителей. Потому что те сгорели. Теперь они постарели, а государство к этому не готово.
А как люди, твои будущие ученики, узнают о тебе? Не те, которые пятую часть жизни с тобой, а вот сегодня?
Эмиль Губерман буквально не слезает с телефона. Он обзванивает центры, ищет контакты. Есть большие фонды, которые работают с пожилыми людьми на севере и юге. Мы ищем организации, которые занимаются творчеством, культурой, пострадавшими районами. Через них открываются новые точки. Я бы сам до них не добрался.
Вчера, например, я приехал из кибуца Рухама. Туда переселили жителей кибуца Кфар-Аза. Сначала они жили в гостиницах. Мы приходим — и я понимаю, что влюбился. Это удивительная агломерация людей.
Первый кибуц, в который я попал, был Реим… Правда, в Тель-Авиве. [Жителей кибуца эвакуировали в центр страны после 7 октября]
Я захожу — маленький двор, калитка, и внутри — все поколения. Дети, взрослые, пожилые. Все босиком, играют в футбол. На стуле табличка на иврите — «Кому я принадлежу». Висит одежда. Забытая.
Вот это — когда все вместе, живые. И я вдруг понял, что именно за этими людьми охотились… [7 октября] Не за абстрактными. За этими…
А, скажем, те, кто жил в гостиницах в Тверии, — они были чужими друг другу. Их просто переселили [с севера], и оказалось, что ты живешь рядом с людьми, которых не знаешь. Это им, конечно, тяжело.
В отличие от кибуцников, которые были настоящей общиной. До сих пор получаю от них потрясающие отклики. Приходит ко мне женщина, лет семидесяти, с хорошими руками. Начинает работать. Я спрашиваю: «А кто вы по специальности?» Она разводит руками, говорит: «Я — кибуцник». Впервые в жизни я получил такой ответ. Телом сказано.
Да, и все это работает только благодаря людям, которые меня окружают. Таня, например, бесконечно сидит и обзванивает тоже — местные организации, координаторов, муниципалитеты.
Помимо этого, у нас есть две студии — в Рамат-Гане и в Холоне. Там немного другой формат, они более стабильные. Туда приходят те, кто уже нас знает, занятия идут на постоянной основе. Но и там невозможно работать одному — нужен второй преподаватель. Студию нельзя вести в одиночку. Это просто невозможно.
Как еще изменилась твоя реальность и реальность твоих коллег после 7 октября?
Она изменилась кардинально. Я стал проезжать какие-то нечеловеческие расстояния. Это тысяча километров в неделю. Очень много.
Бывает, что ты проводишь шесть часов за рулем, а работаешь три. Или как вчера: два часа туда, два обратно, чтобы два часа поработать с ребятами из кибуца. И так работает весь наш коллектив.
Если раньше я охватывал только центр страны — максимум 20–30 километров, — то теперь это десятки и сотни километров. Только чтобы добраться, просто прийти, подержать за руку, посмеяться с кем-то, что-то сделать.
Потому что резьба по дереву — это всего лишь способ. Это инструмент. А для чего — я сам до конца не знаю.
Саша, скажи, пожалуйста, ты можешь описать, как извне, не из вашей структуры, человек может вам помочь?
Легко. Деньгами, конечно. (Смеется) Мы вот сейчас сидим и обсуждаем сайт — как его изменить, чтобы он был понятен с первых секунд. Чтобы человек сразу понимал, кто мы, что мы делаем и зачем. Нам нужна известность. Чтобы о нас говорили.
Кроме того, я ищу преподавателей. Потому что наша цель, как говорит мой друг-философ Леня Песок: «Цели надо ставить большие, чтобы не промахнуться». Мы хотим охватить около тысячи человек, пострадавших за этот год. Для этого нам нужно около семи преподавателей. Я готов их обучить.
Но сейчас эта история немного притормозилась. Нам нужны люди с ивритом, машиной и огромной мотивацией. Три вещи. И желательно — художественные навыки. То есть четыре. Но главное — мотивация. Иврит — чтобы говорить. Машина — потому что мы перевозим до 30 килограммов (материал, инструмент…). Это невозможно делать в трамвае. И, конечно, любовь к людям и терпение.
Мне нужны люди. Это может стать для кого-то второй специальностью. Например, мы с Таней оба пришли из хайтека. Я много лет руководил графическим отделом, занимался дизайном. И для нее это стало новым делом.
Это подойдет людям около пятидесяти, которые ищут себя после каких-то разочарований. У меня есть четкий и работающий способ — как из обычного человека сделать преподавателя. Преподавателя «Баобаба».
Последний и очень важный вопрос. Ты боишься старости?
Я всегда отвечал, что нет. (Смеется). Я же понимаю, как все будет дальше. Вчера мы говорили с одним юным пенсионером. И шутили про секс, естественно. Про его количество. Я ему говорю – ну ты готовься (Смеется). А он мне – так я готов.
Я учитель, который начинает работать с 10-классниками, а заканчивает с первоклассниками. Обратный процесс. (Смеется) Ты не можешь злиться на человека, который вчера знал, а сегодня не помнит.
И ты все хорошо это понимаешь… Но когда ты начинаешь чувствовать это в собственном теле. Упс… Конечно, скребет.
Знаешь, как они говорят? «Повезло Хаиму, он вчера лег спать, а сегодня проснулся уже на том свете». Идеальный вариант! Люди боятся не старости и смерти, а мучений. Невозможно этого не боятся. Но я какие-то курсы подготовки прошел, да, можно же так сказать? (Смеется)
