В преддверии скорых гастролей спектакля, посвященного Фаине Раневской, мы вновь возвращаемся к женщине, которая не нуждалась ни в украшениях, ни в снисхождении, ни в объяснениях. В разговоре с Семеном Фурманом становится ясно: для него эта история не просто роль и не очередная театральная биография. Скорее, это попытка приблизиться к человеку, чья сила характера и беспощадная честность до сих пор заставляют нас смеяться и краснеть одновременно.
Фурман говорит о Раневской без избыточного пиетета, но и без фамильярности. Он звучит так, словно разговаривает с живой собеседницей, а не с иконой.
Семен Фурман произносит это без позы и без нервной мелодрамы: «Я был готов стать Раневской. Если бы нужно, я бы даже сменил пол. Лишь бы мне доверили эту роль».
Его интонация звучит как признание в любви. В ней присутствует серьезность, только слегка прикрытая иронией. Видно, что за шуткой скрывается чувство масштабное, почти богомольное.
Сегодня Фурман выходит на сцену в спектакле «Раневская. Одинокая насмешница». Рядом с ним четыре актрисы: заслуженная артистка России Елена Липец, Юлия Рудина, Екатерина Суворова и Ирина Поляна. Он единственный мужчина в труппе. Но он на своем месте, и он признается в этом честно.
Семен, вы говорите, что могли бы изменить все ради роли Раневской. Вы и правда настолько ее чувствуете?
Да. Есть роли, которые выбирают тебя сами. Когда я думаю о ней, во мне соединяются восхищение, юмор, страх и благодарность. Масштаб ее личности вызывает желание рисковать собой. Она не просто актриса. Она – самостоятельная цивилизация.
Если бы я проснулся однажды в образе Раневской, я бы, наверное, удивился меньше, чем положено.
Чувство одиночества присутствует и в названии спектакля. Вам оно близко?
Любой человек искусства знаком с одиночеством. Оно не трагедия. Это инструмент.
Одинокая насмешница, звучит как формула жизни. Она смеялась, чтобы не позволить миру узнать, что ей больно.
Иногда я думаю, что и мужчины, и женщины, которые выбирают сцену, в глубине души похожи на нее.
В спектакле присутствует и чувство юмора Раневской. Как вы существуете рядом с ним?
Юмор там не украшение. Он оружие. И он не всегда щадит. Он словно бросает вызов зрителю: хочешь смеяться — будь готов почувствовать укол. Я пытаюсь быть честным партнером этой энергии.
Мы показываем не открытку, а живую душу.
Если бы Раневская могла увидеть вас на сцене, что бы она сказала?
Думаю, она вздохнула бы, затянулась и заметила:
«Милый, слишком ты добрый. Учись кусаться. Или хотя бы выгляди так, будто можешь». И добавила бы какую-нибудь фразу, от которой сначала смешно, а потом немного холодно.
Какая ее фраза может описать вас?
«Если я молчу, лучше меня не перебивать».
Это не угрозa. Это состояние концентрации и уважения к слову. В этом есть дисциплина и ирония, которые я ценю.
Тогда сформулируйте фразу, которая описывает ваше отношение к ней.
«Главное не играть Раневскую. Главное не испугаться ее духа. Повторить ее невозможно. Можно только быть рядом».
Когда говорят о Раневской, нередко вспоминают и Голду Меир. Не для сравнения, а как двух сильных еврейских женщин, которые сформировали эпоху. Что для вас стоит за этим упоминанием обеих?
Прежде всего я избегаю прямых параллелей. Это разные судьбы, разные войны, разные раны. Но как еврей я не могу не увидеть в них общее дыхание. Они принадлежали к народу, который умеет рождать женщин невозможной силы. Женщин, которые не объясняют, и не объясняются. Они живут, и мир вынужден учитывать их присутствие.
Раневская держала папиросу как скипетр. Огонек едва затухал, и уже появлялась новая. Дым не был позой. Он был частью характера.
Голда делала то же самое, только иначе. В ее жесте было меньше шутки, но больше власти.
Обе владели словом как ножом и как молитвой. Обе могли одной фразой раскрыть человеку глаза на правду. И обе никогда не извинялись за силу.
Когда я думаю о них, я испытываю гордость. Я тоже еврей, и чувство родства с людьми такого масштаба невозможно спрятать. Это как память крови. Ты просто знаешь, что принадлежишь к истории, которая не склоняется ни перед кем.
Она жила с правдой и с одиночеством, но никогда не позволяла миру видеть слабость. И Семен Фурман, кажется, понимает это лучше многих. Он не стремится превзойти ее. Он просто хочет, чтобы зритель снова встретил живую, колкую, смешную и беззащитную Раневскую.
И, быть может, чуть-чуть полюбил ее заново.